— Это Сесилио, на которого после кончины Карлоса и Фермина я возлагаю все свои надежды по продлению нашего славного рода. Когда ты уехал, ему еще не было года, а теперь он уже вырос и всем сердцем любит тебя. Он мечтает стать твоим учеником, жаждет знать столько же, сколько ты. Ему, как говорится, и книги в руки — благо их полно дома. А вот наши сокровища — наши домашние добродетели (под крышей этого дома они не иссякали никогда) все перед тобой: от младшей до старшей; вот грация, так мы зовем крошку Аурелию, которой недавно исполнилось всего семь лет; средняя, Кармела, — сама нежность, ей скоро будет девять, и, наконец, Луи-сана, этой уже двенадцать лет и четыре месяца; она особая статья, не далее как вчера я назвал ее «Солью Семьи», ты поймешь это, когда узнаешь ее поближе. А сейчас ты сам видишь, как эти маленькие создания безутешно оплакивают безвременно почившую мать.
— Хорошо, старина, хорошо! — воскликнул Сесилио-старший. — Ты мне уже представил своих детишек, и я очень рад видеть их живыми и здоровыми. Дай бог, чтобы они всегда были такими. Не менее приятно мне было повидать, хотя и не в Эль-Матахэй, где я предполагал…
Тут одна из сестер Сесилио, присутствовавшая при этом разговоре, вдруг начала усиленно кашлять, хотя вовсе не была простужена, а другая, не дав брату закончить фразу, вскричала:
— Сесилио!
Фермин Алькорта в свою очередь поспешно добавил:
— Сесилио, вероятно, желает рассказать нам о своих странствиях, но начал не совсем удачно, с конца. Не лучше ли, дорогой шурин, если ты начнешь свой рассказ с чего-нибудь другого…
Уперев руки в бока и оглядев всех поверх очков, ученый латинист воскликнул:
— Суета сует!
И тут же, повернувшись к своему тезке-племяннику, не спускавшему с него восторженных глаз, сказал!
— Запомни, тезка, мое первое нравоучение:
В старинном дворянском доме
две вещи наносят вред:
гордость сердца съедает,
а стены ест короед.
Мальчик с волнением ученика, обожающего своего учителя, повторил четверостишие, и Сесилио-старший похвалил его:
— Браво, браво! Сперва он повторял как попугай, а потом, докумекав, стал называться человеком. Память у тебя отличная.
Но тут их прервал дон Фермин:
— Полно, дети мои. Вы уже познакомились со знаменитым дядюшкой, а теперь пора спать. Да благословит вас господь.
Дети отправились к себе, а Сесилио-старший, оставшись с шурином и сестрами, решительно возобновил прерванный разговор:
— Так вы настаиваете, чтобы в этом доме даже не упоминалось имя сына Анны Юлии?
— В этом доме, дорогой Сесилио, — отвечал дон Фермин, — не нуждаются в благочестивых советах, ибо здесь всегда достойно следуют учению Иисуса Христа. А эта горькая и постыдная история уже давно предана забвению, и я полагаю, что ты никогда не заговоришь о ней при детях.