— Напротив! Как только они будут в состоянии понимать такие вещи, я им все расскажу. Этого еще не хватало! Надо называть вещи своими именами, и пускай дети излечатся от глупой сословной гордости и хотя бы немного проникнутся благородным уважением к человеку, который мечется в лапах нищеты и бесправия. И так уже, по-моему, давно пора сказать им, что Анна Юлия Алькорта была единственно подлинно честным человеком из всех когда-либо родившихся под этим кровом.
— Сесилио, ради бога! — вскричала одна из сестер Сеспедес, пока другая сестра снова искала спасения в нарочитом кашле.
Но ученый лиценциат еще яростней набросился на сестер:.
— Не смей оскорблять бога, призывая его в свидетели своей тупости, а ты прекрати свой дурацкий кашель, который мешает спокойно разговаривать.
— Полно, дорогой! — прервал шурина дон Фермин. — Прекратим, хотя бы на время, этот разговор. Я думаю, ты приехал не затем, чтобы бередить мои старые раны.
— Нет, конечно, я приехал не для того, чтобы бередить твои раны, но ты знаешь, я ненавижу подлость, и я хочу очистить твои раны от ядовитого гноя человеческой глупости, хорошенько промыть их и прижечь, чтобы они раз и навсегда зажили.
Сестры Сеспедес испуганно переглянулись с доном Фермином, и тот сказал:
— Воду и совет подают тогда, когда их просят, дорогой шурин.
— Ну так загнивай на корню! Мне-то какое дело до всего этого?!
Но, несмотря на такое заявление, Сесилио-старший, чувствовавший искреннюю симпатцю к дону Фермину, несколько раз пройдясь взад-вперед по галерее, где они вели разговор, подошел вплотную к шурину и спросил:
— Ну, так как? Я тебе нужен в эти дни?
— Разумеется, дорогой, — взволнованно отвечал Алькорта.
— Ради этого я и приехал.
— Ты не можешь представить, как я тебе признателен. Амелия оставила меня совсем одного, одного на всем свете!
— Полно! Не говори так! У тебя остались дети, да и эти вот две старые карги, которые будут донимать тебя своими глупостями и хоть так отвлекут от тяжких дум.
Сестры Сеспедес снова переглянулись, однако на сей раз у них на глазах даже навернулись слезы.
— Мне о многом надо переговорить с тобой, — сказал дон Фермин. — Я полагаю, что после стольких странствий ты вернулся, чтобы наконец пустить здесь корни. До нас время от времени доходили о тебе кое-какие вести, но всегда с чужих слов, сам ведь ты ни разу не написал нам ни строчки, хотя для тебя это и не составляло особого труда. И вести, надо сказать, самые странные: однажды, например, не помню уж в каком селении в Андах, тебя будто видели в роли коновала, а в другом месте, уж не помню в какой глуши, ты вдруг якобы заделался портным, а где-то у самой границы ты, говорили, столярничал, потом в какой-то деревне тебя даже, кажется, повстречали в фартуке каменщика.