— Ума не приложу, Антонио, как это ты сносишь ее дурные выходки, — твердила брату Аурелия или Кармела. — Надо прямо-таки обладать терпением многострадального Иова.
У Антонио де Сеспедес не было такого терпения и в помине; однако Луисана не была той женщиной, от которой мог легко отказаться мужчина, хотя бы немного познавший ее истинные душевные качества.
И, словно подчиняясь ее влиянию (Антонио тоже прекрасно сознавал, что его влекла не простая влюбленность, с какой уже давно покончили годы), он не мог разобраться в своих чувствах и, продолжая пребывать в сомнениях, не назначал дня своей свадьбы.
Человек, внушавший большие надежды
Дон Фермин восседал во главе стола, за которым расположилась вся семья. Ему бы очень хотелось, чтобы на этом торжестве по случаю возвращения сына присутствовал бы кое-кто из его друзей, которые вместе с ним возлагали на Сесилио свои надежды, а также подруги его дочерей и их женихи, но виновник торжества неожиданно предпочел семейный интимный обед без шума и помпы, как в обычные дни; он устал от жизни вдали от родины и по возвращении в отчий дом желал наедине насладиться встречей с родными и близкими. За столом был он, его отец и три сестры. Сесилио начал свой рассказ.
Он рассказывал о своих странствиях, описывал города, где жил все эти годы, и новые земли, где путешествовал, — природу, людей, обычаи. Он подробно описывал обстановку, в которой происходили все эти события, умалчивая, однако, о главном герое одиссеи. Он выражал свои мысли ясно, с тонкостью наблюдательного и проницательного человека, и старик отец и сестры слушали его разинув рты.
Однако дон Фермин чувствовал, что в Сесилио чего-то не хватает. Огня, блеска?! Его сын говорил безупречно, это все так, но не больше. Быть может, спрашивал себя отец, от стольких мечтаний о победоносном красноречии сына на знаменитом заседании будущего конгресса он создал вымышленную, преувеличенную картину и на самом деле ничего подобного не случится? Или, быть может, его сын утратил нечто из своего необыкновенного ораторского дара?
«Разумеется, — успокаивал себя дон Фермин. — Ни место, ни тема разговора не требуют большего. Но даже ради нас, своих родственников, жаждущих послушать его, он мог бы, как бывало прежде, блеснуть своим красноречием».
Но Сесилио не блистал. Его речь, напротив, становилась все более несвязной и прерывистой, по мере того как он приближался к концу своего повествования. Он словно взбирался в гору, делал частые остановки, чтобы отдышаться, словно старался продлить путь, оттянуть момент прибытия.