«Быть может, это усталость после дороги, — продолжал думать дон Фермин, — он же говорил о тяжком пути, который проделал после Саргассова моря. А может, он устал не столько от дороги, сколько от многотрудных занятий. Вон как преждевременно поседели у него виски, пожелтело, словно пергамент, лицо, — видно, оно утратило юношескую свежесть от жара лампы, подле которой он занимался, быть может, ночи напролет. Все, все говорит об этом!»
Луисана тоже, казалось, заметила, что брат ее вовсе не походил на прежнего Сесилио, — не таким они предполагали увидеть его по возвращении, — и дон Фермин, следя за внимательным взором дочери, открывал в сыне все новые перемены. Едва приметно, но явственно дрожали его руки, когда он жестом подтверждал сказанное; как-то странно были опущены уголки рта, из-за чего, быть может, и происходило легкое, непривычное для всех, заикание; в глазах стояла какая-то грусть…
Дон Фермин старался побороть вспыхнувший в нем страх; успокаивая себя, он думал: «Все это небольшое переутомление от многотрудных занятий и долгого путешествия. Здешний воздух и покой как рукой снимут это утомление».
Задумавшись, дон Фермин потерял нить разговора с Сесилио.
— Прости за рассеянность, — извинился он. — Ты что-то сказал?
Я сказал, что пришел, увидел, возвратился.
Слова эти Сесилио произнес с печальной улыбкой, застрявшей в уголках опущенных губ, и добавил:
— Итак, у вас нет никаких известий о Сесилио-старшем?
Вот так же спрашивал он всякий раз по возвращении домой, но сейчас от этого вопроса у Луисаны почему-то защемило сердце.
— Никаких, — ответила она брату. — Ты же сам знаешь, что он никогда не дает о себе знать.
— Да, правда, но… никаких вестей! Не умер ли он?
Аурелия и Кармела недоуменно пожали плечами. Луисана продолжала молча смотреть на брата, дон Фермин, сделав неуверенный жест, старался завязать разговор, намекая на исторические слова, которыми Сесилио закончил свой рассказ о странствиях.
— Ты мог произнести эту знаменитую фразу, не меняя последнего слова. Но ты прав, что хочешь приберечь ее до того времени, когда осуществишь свой замысел на твоей родной земле, на твоей любимой отчизне, тем больше любимой, чем больше она страдает, осуществишь то, что мы все ждем от тебя.
Сесилио снова печально улыбнулся, тихо кивая седеющей головой; не поднимая взора, он крутил катышки из хлеба и слушал отца.
— Дела идут здесь плохо, как я уже тебе писал об этом в письмах. С одной стороны, винегрет из всеобщей амбиции и всеобщей, приправленной перцем, ненависти, как существующей, так и вымышленной. Чернь лавиной давит на благородных людей, рабы бунтуют против своих законных хозяев, никто не уважает власть, как только она утрачивает силу, всюду царит неповиновение, все жаждут править и приказывать. Одним словом, вольность сражается за свои права, а с другой стороны (разве странно, что сталкиваются противоположные полюсы?) — выступает процветающий деспотизм. С уничтожением конгресса покончено с политическими свободами, и наша партия, что бы ни говорили прекраснодушные люди, гигантскими шагами приближается к распаду, и все из-за того, что у нас нет действительно способного руководителя.