Бедный негр (Гальегос) - страница 76
Лампа горела лишь в комнате гостя, освещая трепетным пламенем рано поседевшую голову Сесилио, задумчиво присевшего на кровати. Часы уже давно пробили полночь, а он все сидел, подперев голову руками.
Луисана, увидев свет в комнате брата и тоже не в силах смежить веки, поднялась с постели и пошла к Сесилио, желая узнать причину его горя.
Она неслышно подошла к нему и, положив ему руку на плечо, сказала:
— Какие у тебя печали, Сесилио? Что с тобой?
— Сесилио больше нет, — ответил он, не поднимая головы и ласково погладив нежные руки сестры.
— Как так «больше нет»? Да ты же в самом расцвете лет! Не говори глупости!
И, усевшись рядом с ним, она сказала:
— А ну-ка! Расскажи мне! Я хочу знать, что это с тобой такое стряслось?
И Сесилио, придав своим словам глубоко печальный элегический тон, а не тот блестящий ораторский, которого так ждал от него дон Фермин, произнес:
— Я знал, что ты спросишь меня об этом. За столом ты не сводила с меня глаз, проницательных глаз сестры милосердия, и я все время думал, как сказать тебе, именно тебе, то, что мне так хотелось бы скрыть.
Сесилио умолк, Луисана была не в силах нарушить молчание; пристально посмотрев в ее горящие нетерпением глаза, он продолжал:
— Помнишь ли ты того Сесилио, который девять лет назад впервые уехал далеко от тебя, полный иллюзий? Ведь правда, что он ни капли не похож на теперешнего, который готов поведать тебе свое горе? Тогда я лелеял чудесную мечту: в один прекрасный день стать человеком, полезным моей родине, всем моим соотечественникам, человеком, способным разрешать проблемы, волнующие людей, и нести этим людям добро… Я знаю, что говорю напыщенно, но позволь мне сказать несколько слов о том прежнем Сесилио, пока я не заговорил о нынешнем. Отец принес великую жертву ради того, чтобы иметь в семье оратора-трибуна, и вот теперь настал час, когда ты услышишь мою речь, но это будет моя же надгробная речь.
Он горько усмехнулся, ласково похлопал сестру по руке, которую она дружески положила ему на плечо, и продолжал:
— Меня тоже очаровывало красноречие, и, сам того не ведая, я с детства полагал, подобно древним грекам, что боги послали людей на землю, чтобы они произносили изысканные, красивые слова. Деревья в саду, к которым я обращался, представлялись мне восторженными толпами, внимавшими моим пылким речам!.. Об этом я никогда тебе не рассказывал, но теперь, когда, как сказал Данте: «Nessun maggior dolore…»[27] Помню, что мои речи состояли из единственной фразы, которую я где-то вычитал и которой буквально упивался: «Вот мои руки, несущие панацею от всех бед и несчастий на свете!» Да, мои руки! Кто бы тогда мог предвидеть?