Наконец Екатерина сама остановила меня.
– Хватит на сегодня. И вот что… прошу тебя, друг мой, отныне никому, кроме меня тайн сих не открывать. Признаюсь честно, у меня даже желание возникло, было, чтобы уничтожить тебя втайне, – заметив мою реакцию, она поправилась. – Не переживай. Если б утвердилась в том, тебе бы это неведомо было. Что же до знаний твоих. Опасны они. Более опасны, чем любая польза от них же. Но и предупреждения исторические ценны. Благодарность моя тебе, Степан. Сейчас же ступай. Выезд у нас вечером. Готовься.
* * *
Дорога длинная, дорога дальняя. Пыльной петлёй обвивает душные поля, пока ещё покрытые свежей зеленью злаков. Ныряет в обманчивую прохладу прозрачных берёзовых перелесков, чтобы вынырнуть в духмяное разнотравье, бушующее летним пёстрым ковром под оглушающий стрёкот кузнечиков. А потом вдруг коварно пропадает в тяжёлом таинственном ельнике, где тело путника охватывает озноб то ли от лесной прохлады, то ли от тревожного полумрака, пропитанного болотно-грибной сыростью, глаза на миг слепнут, а уши настороженно ищут отзвуки волчьего воя напополам с лешачьим хохотом.
Дорога… российская дорога. Проклинаемая и воспеваемая. Воспеваемая народной протяжной песней и классиком, сурово морщащим лоб, подбирая единственно верные слова или те самые оттенки палитры. Пыльная, взвивающая удушливые облака из-под копыт и колёс, и грязная, чавкающая раскисшей глиной под сапогами и поливаемая непрекращающейся осенней моросью. Заснеженная, теряющаяся в розовеющем морозном закате на фоне голых сучьев чернеющего вдали леса. Зовущая странника поскорее добраться до теплящихся в бескрайней заснеженной степи окошек и отогреться у жаркого огня, сонно прищурившись на языки пламени и в пол-уха слушая гостеприимную болтовню хлебосольных хозяев, а после чего заснуть на лежанке, под боком раскалённой печки и под посвист разгулявшейся вьюги. Но она же и весенняя, пробирающаяся первыми проталинами меж грязных, сдавленных проснувшимся солнцем сугробов, под журчание первых робких ручьёв и тиньканье синиц.
Дорога, которая так манит заглянуть за горизонт широкую русскую душу, и о которой с содроганием вспоминают иностранцы, впервые попавшие в российскую глубинку.
К двадцати трём своим годам Генрих Тауффенбах успел уже основательно привыкнуть к русской дороге, и даже почувствовать определённую симпатию к этому «дикому тракту», как называли это явление его коллеги. В среднем один раз в месяц ему приходилось проезжать по ней, сначала в рядовом составе конвоя, сопровождающего дипломатическую почту, а в последний год и в качестве шеф-фельдъегеря. Прославленная немецкая педантичность отводила положенное время на путь от русской столицы до прусской, с небольшими рамками на непредвиденные обстоятельства. Но это – при учёте того, что в посланиях или посылках не содержится срочных донесений. В этот раз таковых не было. Да и вообще, судя по всему, ничего интересного запечатанный конверт, который вёз лично Генрих, не содержал. Тауффенбах уже научился определять важность посланий по толщине конверта. Слишком пухлый означал разгар интриги, или же активные военные действия. Такой как сейчас – отсутствие новостей и, скорее всего, обычные сплетни. Если же конвертов было несколько, и один из них содержал не более трёх-четырёх листов, то жди взрыва, особенно, если эти конверты везлись в Россию.