Белье, — что паутинка, кружево такое тонкое, что ни хрена не прикрывает.
Блядь, остолбенел.
Потому что внутри все зарычало и с катушек слетело.
Потому что набросился бы и разодрал бы на ней всю эту видимость одежды. Одним рывком бы разодрал, одновременно вбившись резко по самые яйца, которые уже гудят от дикого желания, звериной какой-то потребности оказаться в ней. И брать. Брать снова и снова.
Только одно остановило. Глаза эти с ненавистью так и полыхнули в памяти. Чуть мозг на хрен не сожгли. Заставили остановиться.
Задохнулся, когда услышал от нее это «да», это первое, вожделенное «хочу». Так задохнулся, что чуть не ослеп на хрен.
Прямо огнем, настоящей лавой по венам что-то совсем безумное, полыхающее разнеслось.
В жизни никогда ничего подобного не чувствовал.
Да даже не представлял, что такое бывает!
Будто опалило меня, в один миг, от одного звучания.
Током по всей коже пронеслось, — да так, что я, кажется, треск этот слышал. Как трещит все в каждой клетке, — в ее, в моей, — уже не разобрать. Как взрывается что-то у меня, глубоко под самой кожей.
Опьянел. Одурел, когда наткнулся на тонкую преграду.
Ошалел, — от изумления и счастья какого-то дикого.
Я первый. Первый у моей золотой принцессы.
Никого не подпускала. Никого не ласкала. Никому, блядь, не стонала в губы, в шею, свое безумное, бешеное «хочу», от которого так ненормально лихорадит и слетаешь на хрен со всех катушек.
Никто не прикасался к нежным розовым складкам, одна мягкость которых срывает с петель. Никто не ласкал так глубоко, как я. Никто!
Не извивалась ни под кем она в оргазмах! Ни одного чужого имени, блядь, в этот момент не выкрикивала!
И мне бы мягче. Остановиться, наверное, — хрен знает, я понятия не имею, как оно должно быть с девственницами. Как оно у женщин в первый раз.
Только блядь — в глазах темно, и треск этот в ушах бешенный.
И не остановиться. Хоть бы и хотел.
В исступлении каком-то бешеном, голодном, полузверином понимаю — не смогу. Сдохну, если остановлюсь.
И она. Извивается и стонет, хрипло имя мое выкрикивает, сама, толкаясь навстречу, с силой, с хлесткими ударами бедрами, оглушительными уларами, — сама на член мой насаживается. Стонет. И срывает. С каждый разом, срывает меня все сильнее и сильнее. Каждым звуком своим, такой, блядь, страстью, переполненном, что мертвого и гея сорвет. Хоть кажется, что все грани я уже с ней перешел, что срывать сильнее меня уже некуда, совсем пьяный, окончательно безумный — по ней, по всей золотой принцессе, — а с каждым всхлипом ее, с каждым толчком еще больше сумасшедшим делаюсь.