Он держал себя в руках значительно лучше неё. То ли оттого, что был так воспитан, то ли потому, что был, как ни крути, мужчиной, но её до сих пор трясло, а речь Ариэля звучала разумно и твёрдо. Его предложение показалось Гелене лучшим из всего возможного. Пусть он скажет, а она вставит в нужном месте нужные слова.
Гели постаралась, чтобы её голос, хоть и хрипел, но не срывался.
— Хорошо, Ариэль, излагай. Я тебя внимательно слушаю
— Вы начали с того, что я и мои товарищи были созданы в результате эксперимента вашего мужа и почему-то просили за это прощения. Вы ни в чём не виноваты, Гелена, и я не знаю, за что вас прощать. Лично вы были ко мне настолько добры, насколько по моим представлениям это вообще возможно. Приняли меня в своём доме, кормили, поили, дали возможность учиться тому, чему я хочу.
Она хотела что-то сказать, но он умоляющим взглядом просил её не прерывать, чтобы не сбить с мысли. Гели выдохнула и стала слушать дальше.
— Но дело не в том, как вы ко мне отнеслись. Вы хотели получить прощение за вашего мужа, которого уже нет. Мне не за что его прощать. Наоборот, я должен его благодарить! Он дал мне жизнь! Пусть незаконную, но дал, а не отнял. Поверьте, Гелена, если есть выбор, лучше жить. Пусть плохо, пусть так, как мы жили на нашей базе, но существовать как личность, а не булькать в пробирке генетическим материалом. Мне, в сущности, не на что жаловаться. Разве что поначалу нас старались не считать за людей, но я этого почти не помню. Зато потом… Учили, кормили, лечили, приставили к работе. Не били, не обижали зазря. Наказывали, не без этого, но по справедливости. Как я сейчас понимаю, на базе работали в общем-то хорошие люди. А ваш муж… Если он меня придумал, то, выходит, он мой отец? Мой и всех остальных. А на отца обижаться… Неправильно как-то.
Гелена не могла оторвать взгляда от одухотворённого лица юноши. Видно было, что всё продумал и прочувствовал, слова идут прямо от сердца. Одно только слегка кольнуло: слова об отце. если Калле ему отец, то она, выходит, мать? Но Гели отмахнулась от этой глупой мысли.
Она слушала его речь, спокойную взвешенную, разумную, даже мудрую, а по её щекам неудержимо текли слёзы. Она и забыла, когда плакала в последний раз. Вообще не любила это дело и считала недостойной слабостью. После смерти Калле она смогла зарыдать только на четвёртый день, да и то с трудом. Просто заставила себя плакать, когда поняла, что сходит с ума, и правильно сделала: это принесло хоть какое-то облегчение. Тогда, отревевшись, она смогла жить дальше.