— Ты хочешь меня оставить? — в Лехином голосе звучал страх.
Я пожала плечами и застегнула молнию.
— Во всяком случае, мне нужно время, — я достала расческу, — да и тебе тоже. Разберешься со своей девушкой.
— Я с ней уже разобрался, — поняв, что дело серьезно, Леха вскочил с постели и обнял меня за плечи. Я отстранилась — не мешай причесываться.
— Так разобрался, что даже не нашел в себе сил прибрать после нее комнату. Может, вместе уберем? Презервативы поищем.
Леха вцепился в меня, как маленький мальчик в маму на пороге кабинета зубного врача. С равным успехом он мог обращаться к столу. Я сняла сумочку со спинки стула и направилась к двери.
— Не трудись, дойду сама, заодно свежим воздухом подышу.
— Я люблю тебя, не уходи, — Лехин голос был полон раскаяния. Еще неизвестно, кто из нас двоих занял бы первое место на конкурсе лицемеров. Он снова схватил меня за руки, покаялся во всех грехах, поклялся, что не мыслит своего будущего без меня… Я стояла твердо, как скала, — я больше ему не верю. Мне нужно время, чтобы прийти в себя, ему — чтобы разобраться в своих чувствах. И пусть он в ближайшие несколько дней не показывается мне на глаза.
— А как же наше расследование?
Дрожи, дрожи, дорогой. Вы с племянником уготовили мне роль пешки в вашей игре. Но забыли одну маленькую деталь: пешка, пересекшая доску, становится королевой. Поэтому я отстранила Леху и вышла в коридор.
Наверное, лампочка перегорела, и я шла в полной темноте, касаясь руками шершавых стен. Я часто ходила этим коридором, ведущим в подземелье, поэтому знала — вот-вот блеснет свет, в самом конце. Часть коридора была превращена в камеру, освещенную тусклой лампочкой. В камере на охапке соломы сидел узник. Услышав шаги, он бросился к решетке, стараясь поймать мой взгляд. Я равнодушно скользнула по исхудалому лицу — Максим — и бросила на солому кусок хлеба. Стены камеры были покрыты рисунками и надписями. Два цвета — красный и черный. Красный кричал о любви ко мне, черный — о ненависти. Со времени моего последнего визита рисунков стало больше. Я одинаково равнодушно рассматривала и черно-красные стены, и комок тряпок, перемешанных с плотью, который вздрагивал у моих ног. Потом пожала плечами и пошла обратно. Узник начал трясти решетку. Я не ускорила шага, хотя знала, что запоры совсем слабые и решетка вот-вот распахнется. Пусть. Ему меня не достать. Я уже поднялась по эскалатору и выходила из метро, когда услышала позади себя шум. Так и есть. Грязного и оборванного Максима возле самого турникета задержал милиционер. Я не обернулась. Зачем? Потом меня допрашивал майор с усталыми и грустными глазами. Совал под нос рисунки, на которых черной краской было написано: «Меня убила Вика», а красной: «Я люблю Вику». Максим умер в больнице, не сказав ни слова, только рисовал. Я не уставала пожимать плечами и повторять: «Больной мальчик». Майор мне не верил, но доказательств не имел, поэтому махнул рукой: «Идите». Я поднялась, но в кабинет вошел новый майор, присланный из столицы. Я узнала своего мужа. И привычно потянулась, чтобы поцеловать его в щеку. Но остановилась — пусть не думает, что я простила его измену. Но муж истолковал мое движение иначе: «Правильно сделала, что не поцеловала, я с убийцами не целуюсь». Я усмехнулась. У него не было никаких улик против меня. И он надеялся, что я не выдержу его презрения и во всем признаюсь. Но я не собиралась этого делать, а на его презрение мне было наплевать, как и на мольбы Максима. Я в который раз пожала плечами и вышла из кабинета.