Имя человека, который сохранил пушкинский текст от «злого глаза», было осторожно названо еще много лет назад:
Николай Степанович Алексеев.
«Скажи мне, кто твой друг?» - и в сотнях знакомых, десятках приятелей и нескольких ближайших друзьях Пушкина ищем и находим - «кто он…».
В условной иерархии - знакомый, приятель, друг - Николай Степанович Алексеев имел около четырех лет самое высокое дружеское звание, потому что в Кишиневе
>1 Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою (фр.). - Перевод Пушкина.
>2 Этой пушкинской работе (XI, 14-17) посвящен раздел в кн.: В. В. Томашевский. Пушкин, кн. 1 (1813-1824). М.-Л., 1956, с. 566-585, а также обстоятельные комментарии Ю. Г. Оксмана (А. С. Пушкин, т. 7. М., Гослитиздат, 1962) и многие страницы в кн.: И. Л. Фeйнберг. Незавершенные работы Пушкина, изд. 1-6.
возле Пушкина не было человека более преданного и любящего (к нему обращения - «мой милый», «радость моя»), друзья же первейшего ранга - Пущин, Дельвиг - находились на другом конце двухнедельной дороги.
Вчитавшись в два известных письма, мы узнаем о дружбе Пушкина с Алексеевым почти все:
30 октября 1826 года Алексеев пишет Пушкину из Кишинева (XIII, 300 -301):
«Во время, когда я думал писать к тебе посторонними путями, любезный Пушкин, через посредство Крупенской, которая бралась доставить письмо к сестре своей Пещуровой, как узнаю, что ты в Москве. Радость овладела мной до такой степени, что я не в состоянии изъяснить тебе и предоставляю судить тебе самому, если разлука не уменьшила доверенности твоей к моей дружбе».
Не виделись и, вероятно, не переписывались два года, с тех пор как Пушкина выслали из Одессы, а писать прямо в Михайловское, сквозь строй непременных читателей чужих писем, Алексеев опасался и хотел передать послание с оказией: Пещуров жил в Лямонове близ Михайловского. Пушкин ездил туда в августе 1825 года, чтобы встретиться с племянником Пещурова и своим лицейским приятелем Александром Горчаковым. Алексеев по «доверенности дружбы» хорошо знал, как не хотелось Пушкину уезжать с юга в новую ссылку, и степень товарищеского огорчения была, верно, тогда не меньшей, чем радость от хороших вестей, которая овладела Николаем Степановичем до «неизъяснимой» степени.
«С какою завистью воображаю я московских моих знакомых, имеющих случай часто тебя видеть; с каким удовольствием хотел бы я быть на их месте и с какою гордостью сказал бы им: мы некогда жили вместе; часто одно думали, одно делали и почти - одно любили; иногда ссорились, но расстались друзьями или, по крайней мере, я так льстил себе. Как бы желал я позавтракать с тобою в одной из московских ресторациев и за стаканом Бургонского пройти трехлетнюю кишиневскую жизнь, весьма занимательную для нас разными происшествиями. Я имел многих приятелей, но в обществе с тобою я себя лучше чувствовал, и мы, кажется, оба понимали друг друга; несмотря на названии: