– Ничего, не надо… Я ненадолго. А номер тут записался, у Наташи новый телефон, с опознавателем. Я попросила, мне набрали…
От этих слов к горлу подкатывает комок. Нет, нет, она просто всегда была не в ладах с техникой, поэтому и попросила. Только поэтому.
– Яся, ты прости меня.
– За что?
– За всё… Это ведь всё из-за меня, и спина твоя тоже. Я виновата, не уберегла. И сейчас тоже – уезжаешь, не доучишься…
– Мама, перестань! Какие глупости. Ничего у меня давно не болит. А работу я потом допишу. Ты об этом не думай. Я скоро приеду, и всё у нас будет хорошо. Ну хочешь, я тебе сейчас перезвоню?
Она сдавленно говорит: «Не надо», потом добавляет: «Я тебя очень люблю», – и вешает трубку, чтобы я не успела ответить.
Когда Берни узнал, что я собираюсь продавать машину за ту же цену, за какую купила, он сперва хмыкнул, а потом посоветовал добавить в объявление слово «Negotiable»[15]. Иначе, сказал он, трудно будет найти покупателя в такой короткий срок, да еще с условием оплаты наличными. Но я не хотела торга. Мне становилось тревожно при мысли, что денег не хватит. Кто знает, когда я найду работу там, в Москве? Нет, с сожалением отвечала я опрятному китайскому мальчику, прикатившему на стареньком велике; дешевле не могу. Позвоните на всякий случай через пару дней. Мне было ужасно жалко его, но еще жальче – всех этих несчастных долларов: и не полученных, и потраченных зря. Я вспоминала свои мелкие, ненужные теперь покупки; свои несерьезные дела. Если б только можно было отмотать время назад – на неделю, на месяц. А может, на год? Ведь коварство глаукомы – в том, что она развивается медленно и едва заметно. Как оползень. Даже если бы я не уехала в Австралию – сумела бы я вовремя почуять опасность? И, что важнее всего, сумела бы убедить маму пойти к врачу?
С этого и надо было начинать. Не месяц и не год назад, а гораздо раньше, когда в душе у нее стала зреть опухоль недоверия. Я привыкла мириться с ее протестами; мне и в голову не пришло бы считать ее недалекой, темной. Все мы разные, не каждому легко даются науки, да и не надо миру столько ученых. Кто-то же должен сидеть на стульчике в углу музейного зала. Так я думала и снисходительно прощала ей это детское упрямство – даже тогда, когда сама еще была почти ребенком. А потом садилась за стол и выводила в тетрадке умные слова о том, что мир погубит невежество. Через каких-то пару лет, уже в институте, я буду с таким же пылом строчить реферат о Сократе, не замечая тени, нависшей над головой.
«Нет большей вины, чем ненависть к слову»