Тогда — то я и окинул взглядом столики. Там были все. То есть вообще все. Его друзья, мои друзья, его родители. «Какого хера?».
Группа замолчала, и прежде чем я успел задать Эндрю вопрос, какого дьявола здесь творилось, вклинился бармен:
— Эй, приятель, что тебе принести?
Я повернулся к нему.
— Бутиллированную воду. Две. — Я прикинул, раз уж Эндрю успел накидаться текилой, то вряд ли откажется от воды.
Я положил на стойку двадцатку, и тут в микрофон заговорила солистка группы:
— Дамы и господа, мы возьмем небольшой перерыв, но прежде чем уйти, хотим представить вам особенного гостя.
Теперь почти все посетители бара, и я в том числе, смотрели на сцену. И я увидел, как Эндрю шагал к даме возле микрофона.
Ладно, происходившее реально было несуразным.
В свете софитов было сложно разобрать, то ли из — за боязни сцены он стал бледно-зеленым, то ли из — за смущения раскраснелся. Похоже, его состояние было смесью и того, и другого. Потом он сел за фортепиано.
Напитки и сдача были позабыты. Я уставился на него. Какого черта он делал? Он терпеть не мог играть перед толпой. Терпеть не мог. Однажды он сравнил это с сожжением. Он поправил микрофон, и я заметил, как дрожали его руки.
— Х — м — м, — слишком громко протянул он, потом отклонился немного назад и начал заново. И прокашлялся. — Мне есть что… — Он опустил глаза в пол и что — то пробубнил, никто не смог разобрать ни слова. Микрофон издал пронзительный звук, и где — то в толпе люди начали смеяться.
Эндрю опустил руки на клавиши.
— Э — э…
Кто — то в толпе завопил:
— Может, сыграешь уже? Или так и будешь блеять в микрофон?
Я не успел сказать козлу закрыть на хрен пасть, потому что Эндрю заиграл первые такты «Полета шмеля», его пальцы изящно скользили по клавишам. Это было кодом пианиста для «эй, урод, захлопнись».
Зрители зааплодировали и захохотали, а Эндрю провел руками по волосам.
— Хм, Спэнсер?
Я и не осознавал, что сделал несколько шагов к сцене. Кажется, на танцполе был только я один. И на нас пялился весь бар.
Эндрю, чтоб сосредоточиться, сделал глубокий вдох, вновь опустил руки на клавиши и начал играть. За два проведенных вместе года Эндрю никогда мне ее не играл.
«Аллилуйю».
Я даже не знал, что Эндрю умел играть эту песню… И вдруг он запел.
Святая матерь божья, глубокий, напряженный и совершенный голос Эндрю был похож на ангельский. Абсолютно отличный от Джеффа Бакли, милый, хриплый и благоговейный. Он пел о священных аккордах и озадаченных королях, и красоте лунного света.
Я даже представить не мог, насколько ему должно было быть сложно. И тем не менее, он делал это для меня. Мое глупое сердце беспорядочно барабанило, а глупый мозг был не в состоянии принять увиденное.