Расколдовывая Юнга: от апологетики к критике (Менжулин) - страница 132

(курсив мой. — В.М.) мир Санкт–Петербурга [92, р. 11; 15, с. 18]. Но и тут взросление и приспособление к реальности вовсе не озна­чало полного отказа от мечты о достижении земли обетован­ной — идеальной, мифической Украины, якобы хранящейся в тайниках коллективной памяти нашего народа.

Интересна и параллель между Шевченко и Юнгом каса­тельно каналов получения информации об этой коллективной душе. В обоих случаях подобная задача решается посредством общения с духами умерших. «Культ могил, — пишет Грабович относительно одного из важнейших мотивов поэзии Шевчен­ко, — присущ практически всем культурам. Его значение осо­бенно возрастает в кризисные моменты, а также в разных ре­лигиозных верованиях в тысячелетнее царство Божие. Он предполагает обращение к прошлому в поисках коллективной, или «национальной» силы для продолжения своего существо­вания, обращение к мертвым для утверждения жизни, иными словами, — оживление будущего за счет прошлого» [92, р. 118; 15, с. 128]. Об аналогичных поисках национальной силы, произ­водившихся Карлом Юнгом, детально рассказывается в «Арий­ском Христе» Нолла (см. особо: главы «Внутренняя отчизна» и «Вызывая духов»). О фундаментальном значении подобных представлений для всей психологии Юнга говорит и Фрэнсис Шаре: «Несмотря на то, что в данной работе термин спириту­ализм используется для обозначения веры в реальность ком­муникации между живыми и мертвыми... я смею утверждать, что спиритуализм оказался важным фактором формирования мышления Юнга на ранних этапах его жизни, а также весьма ощутимо сказался при закладке фундамента всей его психоло­гии» [63, р. 1].

Возможен вопрос: ну, и что, собственно, из этого следует? Какое это имеет значение сейчас, спустя более ста лет после смерти Шевченко? Послужили ли его поиски «коллективной украинской души» посредством общения с духами умерших причиной каких–то значимых общественных движений? Чрева­та ли поэзия Шевченко реальным националистическим экстре­мизмом? Грабович дает достаточно уклончивый ответ. С одной стороны, он признает, что поэзия Шевченко, как минимум кос­венно, причастна к развитию украинского, как он выражается, нативистского движения: «Его поэзия сама по себе движение (имеется в виду именно нативизм. — В.М.) не конституирует, хотя можно считать, что она это движение вдохновляет» [92, р. 136; 15, с. 146]. Однако чуть дальше он пытается провести четкую грань между совершенно безобидным, на его взгляд, нативиз­мом поэта и, по меньшей мере дискуссионной, идеологией ук­раинских националистических движений, активно спекулирую­щих на этом самом поэтическом нативизме: «...невзирая на далеко идущие и поистине грандиозные политические отзвуки поэзии Шевченко, сама она является совсем не политической или лишь потенциально политической. Ее внимание сосредо­точено не на политических, социалистических или националис­тических программах, а на народной этике и культуре, на вызы­вающей боль уникальности всего украинского, на «сакральном смысле» прошлого» [92, pp. 136–137; 15, с. 146–147]. Совер­шенно аналогичная двойственная ситуация имеет место и в кругах юнгианцев: наиболее радикальные апологеты швейцар­ского мудреца видят в нем самого настоящего вождя герман­ского национализма, в то время как более умеренные и осто­рожные поклонники стараются скрыть этот нацистский след, говоря об аисторичности, аполитичности автора теории коллек­тивного бессознательного. Не лишним будет учесть, что на аполитичности и аисторичности юнговских теорий настаивают, как правило, представители англоязычного мира, а отнюдь не его соотечественники. «Практически все ныне известные и читаемые последователи Юнга, — говорится в «Культе Юнга», — родом из Соединенных Штатов и Англии... и будучи иностран­цами, они совершенно нечувствительны к более мрачным на­родническим (Völkish) нюансам юнговских трансценденталь­ных теорий» [144, р. 274]. В «Арийском Христе» Нолл развивает эту мысль, говоря о том, что даже такая интернационализация Юнга не является гарантией устранения националистического элемента: «Несмотря на то, что после Первой мировой войны число американских и британских последователей Юнга неук­лонно росло, его народническое (Völkish) мировоззрение не ос­лабевало, а лишь усиливалось. Швейцарские немцы и осевшие в Цюрихе немецкие эмигранты всегда понимали закодирован­ные метафоры, под которыми скрывался расизм и арийский мис­тицизм ... Они не сомневались, что Юнг лишь подтвердил исто­рическую преемственность духовного гения арийской расы...» [30, с. 383].