JI. Бондаренко в соавторстве с ее ученицей Л. Резе к научному симпозиуму в Харьковском университете (сентябрь 1992 г.), так и называются: «Карл Юнг о духовности». Весьма характерным является и название симпозиума, на котором был сделан этот доклад — «Дух и космос: культура и наука на пути к нетрадиционному миропониманию». Год спустя о своем понимании юнговского вклада в развитие духовного начала высказался другой ученик Л. Бондаренко — А. Баженов. Основные тезисы его доклада под названием «О философских импликациях одного далеко идущего психологического понятия (“synchronicity”)» [3] без учета отмеченной выше «усталости от материализма» понять просто невозможно. Иначе как интерпретировать высказывания типа «...редко встретишь психолога–материалиста» или «...а психология — это психоанализ» [3, с. 122], звучащие в той самой стране, где еще за несколько лет до этого ни о какой иной психологии кроме материалистической и говорить нельзя было без опаски?! Карл Густав Юнг симпатичен автору этого доклада прежде всего в роли модернизатора старинных религиозных истин. Бог, понятый как коллективное бессознательное, представляет собой главную цель того «нового пути», на который встали А. Баженов и многие его единомышленники еще на заре 90–х. О силе и глубине увлечения идеей переосмысления традиционного христианства в личностно–мистическом духе говорят и более поздние публикации этого представителя «харьковской группы». И Баженова, и его наставницу необычайно вдохновляет пример, поданный основателем аналитической психологии и одним из провозвестников религиозной идеологии «New Age»: «Юнг уже в детстве болезненно–негативистически относился к равнодушно–традиционному, догматическому толкованию Библии; возможно, этот протест и сформировал его понимание религии как архетипически–нуминозного опыта (выделено авторами текста. —
В.М.), наполненного живыми символами, эмоционально переживаемыми» [9, с. 20]. Баженов также точно знает, что порождает эти живые символы «Бог внутри нас», а расшифровать его смутные послания можно лишь с помощью юнгианской риторики: «Экстраверсия и интроверсия (и их смена) — это главный механизм существования души. Один из примеров «максимально» значимых символов и видимого осуществления места символа в душе — жизнь Иисуса Христа» [4, с. 39] Одной из важнейших составляющих популяризации в академической среде такого рода неорелигиозных воззрений является, как известно, демонстрация их соответствия «эмпирическим истинам», признанным современной наукой. Юнг, прекрасно осознававший, что подобное апеллирование к научности — едва ли не главнейший ключ к сердцу современного «массового человека в массовом обществе», любил высказываться в таком духе: «Меня сильно привлекали естественные науки, прежде всего тем, что истина здесь была доказана опытным путем», или, например, «Я нуждался в чистой эмпирии» [38, с. 79, 112]. В этом контексте вовсе не удивительны аналогичные рассуждения юнгианцев из Харьковского университета. Удивительно, однако, что «доказательством научности» аналитической психологии, привлекшим пристальное внимание членов этой группы, оказалась приверженность Юнга так называемому «биогенетическому закону», сформулированному еще Эрнстом Геккелем. Это «эмпирическое открытие» Л. Бондаренко и ее последователи считают одним из важнейших аргументов в пользу юнговской теории личного и коллективного бессознательного.