Выходит, что ни Кант, ни Шопенгауэр не говорили того, что хотелось вычитать у них Юнгу. И тем не менее, он вычитал. Как тонко подметил Ричард Нолл, Юнг был весьма целеустремленным в достижении знания специфического типа. Оказывается, что даже его интенсивное чтение философских книг было мотивировано, в первую очередь, потребностью правильно понять человеческую душу и условия, при которых возможно ее посмертное существование. Он чувствовал, что мнения почитаемых философов легитимировали его нетрадиционные увлечения, благодаря которым он отдалился от многих своих коллег–студентов и от большинства представителей научного сообщества. Утверждая в течение всей своей жизни, что наибольшее влияние на его идеи относительно бессознательного разума оказали Кант и Шопенгауэр, он имел в виду в первую очередь их сочинения о мире духов, а отнюдь не те их основные работы, которые принято изучать. Юнг никогда не был особо искушен в философии. Свои основные философские знания он получил из вторичных источников, и это были знания, касающиеся только жизни человеческой души вне тела и трех измерений сознательного опыта [30, с. 57].
Знания, очень существенно переработанные в угоду собственным пристрастиям, добавил бы я.
Был еще один великий философ, на особом значении которого для Юнга остановил свое внимание Элленбергер. В пятой главе «Открытия бессознательного» — «На пороге новой динамической психиатрии» — Элленбергер описывает духовную атмосферу конца столетия (fin de siècle), в которой, собственно, и происходило нарождение психоанализа. Атмосфера эта характеризовалась отторжением господствовавшего в предыдущие десятилетия научного позитивизма и натурализма, а также вытекающим отсюда неоромантическим интересом ко всему иррациональному, мистическому, оккультному и первобытному. Одним из влиятельнейших представителей этого умонастроения, явившимся, по мнению Элленбергера, едва ли не главным предвестником «психологии, срывающей маски», был Фридрих Ницше. «Юнговские теории, — читаем мы в этой же главе, — просто переполнены концепциями, которые в той или иной форме являются модификациями идей Ницше. К таковым можно отнести юнговские размышления над проблемой зла, о высших инстинктах у человека, о бессознательном, о мудром старце и многие другие концепции» [80, р. 278].
О значении Ницше для Юнга свидетельствует то, что этой теме был посвящен отдельный масштабный труд. Я имею в виду вышедшую в 1995 г. книгу сотрудника департамента немецкого языка и литературы университета города Глазго (Великобритания) доктора Пола Бишопа «Дионисийская самость: юнговская рецепция Фридриха Ницше» [54]. Отмечая вынужденную фрагментарность элленбергеровских замечаний по этому вопросу, Бишоп, тем не менее, признает, что его предшественнику, даже несмотря на то, что он занимался значительно более широкой темой (историей динамической психиатрии как таковой), удалось сделать ряд весьма ценных наблюдений по поводу влияния Ницше на Юнга [54, pp. 10–11].