По мнению Элленбергера, знакомство с этой перепиской (точнее — с доступными ему фрагментами) показывает, что у Фрейда имелись практически все характерные признаки того, что он называет творческой болезнью. «Заболевание началось в тот самый момент, когда Фрейд впервые выявил интерес к постижению тайн человеческой психики. Эту цель он не упускал из виду ни на миг на протяжении всего периода своего невроза и самоанализа; окончание болезни совпало по времени с интеллектуальным прозрением и началом длительной личностной трансформации, а также с появлением убежденности в том, что в ходе болезни и самоанализа им было сделано великое, эпохальное открытие. И ведь правда, — говорит Элленбергер в завершение этого пассажа, — всякий, кто знал Фрейда, согласится с тем, что для него существование инфантильной сексуальности и Эдипова комплекса было абсолютной истиной, не подлежащей никаким обсуждениям» [76, р. 338]. К вышеперечисленным признакам «творческой болезни» Зигмунда Фрейда следует добавить и еще одно соображение, высказанное Элленбергером чуть позднее — в «Открытии бессознательного» — и делающее параллель с болезнью сибирских шаманов еще более наглядной. Вильгельм Флисс, фигуру которого последователи Фрейда тщательно старались и стараются затенить, в те самые судьбоносные годы играл для будущего основателя психоанализа роль, практически тождественную роли шамана–наставника.
Вот некоторые характерные пассажи на эту тему, имеющиеся в «Открытии бессознательного»:
Страдания, испытывавшиеся Фрейдом начиная с 1894 г., в том виде, в котором они описаны в его письмах к Флиссу, вне всяких сомнений, могут быть классифицированы как имеющие невротический, а временами и психосоматический характер. Но, в отличие от обычного невроза, концентрация на определенной навязчивой идее носила не только обсессивный, но также и творческий характер. Его интеллектуальные спекуляции, самоанализ и работа с пациентами представлялись ему отчаянными поисками постоянно ускользающей истины. Ему неоднократно начинало казаться, что он на грани великого открытия или даже уже сделал его, но вскоре на смену этому чувству приходили новые сомнения. Резкое ощущение глубокой изоляции стало лейтмотивом его писем к Флиссу. Надо отметить, однако, что нет никаких подтверждений тому, что в реальной жизни был хотя бы какой–то намек на изоляцию (курсив мой. — В.М.). <...> Фрейдовские взаимоотношения с Флиссом, вызывающие замешательство у такого огромного количества психоаналитиков, могут быть с легкостью поняты, если мы рассмотрим их в контексте «творческой болезни». Представим себе человека, находящегося в полной изоляции и ощущающего себя загнанным зверем в этом совершенно неведомом мире. Он отчаянно нуждается в поводыре, способном указать ему путь. В прошлом Фрейд уже распрощался с рядом субститутов образа отца (Брюкке, Мейнерт, Брейер, Шарко), и вот теперь у него завязываются дружеские отношения с человеком его поколения. <...> Они обмениваются идеями, в первую очередь своими новыми прозрениями и открытиями, хранящимися в тайне от всего остального мира. Однако внимательное ознакомление с фрейдовскими письмами показывает, что с течением времени эта первоначальная тональность равноправного общения двух приятелей сменилась другой моделью отношений, для которой была характерна интеллектуальная подчиненность Фрейда Флиссу, и лишь под конец их взаимоотношения вновь выровнялись. Это говорит о том, что на протяжении критического периода «творческой болезни» Фрейда Флисс непроизвольно и неосознанно воспроизводил роль шамана–наставника по отношению к шаману–новичку [80, pp. 448–449].