фрейдизма. Однако в этот период Юнг еще не имел сколько–нибудь четкой программы самостоятельного развития. Вплоть до 1913 г. он был не в состоянии преодолеть свое прежнее психическое слияние с Фрейдом и встать на путь продуцирования самобытных творческих идей. Как проявление этой компенсаторной потребности превратиться в гиганта, возвышающегося над своим прежним кумиром, следует расценивать некоторые идеи по поводу психологической типологии, высказанные Юнгом на психоаналитической конференции, состоявшейся в сентябре 1913 г. в Мюнхене. Там он впервые попытался придать своим уязвленным нарциссическим чувствам более строгое концептуальное и адресное выражение: в его докладе два главных представителя психоаналитического движения оказались всего лишь защитниками своих неосознанных психологических установок. Подразумевалось, что экстраверт Фрейд свел весь психоанализ к вопросам, беспокоящим лишь представителей соответствующего психологического типа, тогда как его ранний противник — интроверт Адлер — просто поменял направление психоаналитической мысли на противоположное. Низведя Фрейда до роли «одного из двух» ограниченных редукционистов, Юнг одновременно расчистил место для психолога, способного синтезировать обе эти установки и тем самым встать над спорящими догматиками. Это место он явно зарезервировал для себя. Данная риторическая фигура использовалась Юнгом и в последующие годы, став неизбывным напоминанием о его отчаянной борьбе за психическую автономию от Фрейда.
Оказавшись наедине с собой, Юнг, как он признался впоследствии в автобиографии, испытывал глубочайшую внутреннюю неопределенность и дезориентацию. Он ощущал себя «подвешенным в воздухе» и еще «не нашедшим точки опоры» [117, р. 170]. В связи с высказываниями относительно «подвешенного состояния» после разрыва с Фрейдом Хоманс упоминает об интересных клинических параллелях, представленных в работе Джона Гедо: «Данное чистосердечное самоописание необычайно похоже на рассказы и фантазии тех самых пациентов, которые вслед за установлением в ходе анализа архаического нарциссического переноса, внезапно начинают ощущать себя застрявшими в своих собственных переживаниях. Черпая аналогии в современной технологии, они чаще всего воображают себя находящимися на околоземной орбите и лишенными каких–либо шансов возвратиться из открытого космоса» [88, р. 49].
С другой стороны, некоторые из примеров ревизионистской (антифрейдовской) активности Юнга, приводимых Хомансом вслед за уже упоминавшимися «Метаморфозами и символами», в определенной степени указывают позитивное направление будущего развития юнговской мысли. Зерна грядущего учения можно найти, например, в написанной в 1912 г. работе «Новые направления в психологии» [110]. Новое направление, предлагаемое в противовес воззрениям Фрейда, состоит в признании психоанализа не только клинической, но также и культурнорелигиозной практикой. Указанием на неразрешимость подобного рода проблем на индивидуальном уровне является утверждение о том, что «невроз укоренен в проблемах современности». В таком случае клинический психоаналитик превращается в публичного моралиста и социального критика, т.е. обретает ту самую роль, которая наряду с ролями терапевта и пророка оказалась в зрелые годы столь привлекательной для Юнга.