Мы с Женей вернулись вечером в тот же день. Хотя мама и настаивала (через Левковича), чтобы остались до следующего утра. Но Женя не послушался, ну, и я с ним был согласен: возможно, что ловушка, ну, а если и нет и если заметят, что сыны не ночевали дома?..
* * *
Если кому больше всего обязана Глуша (а не только наша семья), что уцелели, так это Барталю, «фольскдойчу»-переводчику при немецком коменданте. Барталь до войны работал механиком на электростанции, переводчиком сделали потому, что немец и знал язык. Сын его стал солдатом вермахта, однажды видел его в группе немецких солдат: так же коротко постриженный, одет, как они, только улыбка, как у отца, застенчивая. Не хотелось, но еще тогда отметил: хорошая!
Хорошо, если бы судьба обошлась с ними по-доброму. За то добро, которое Барталь делал людям. Хотя, конечно же, останься он здесь, получил бы все двадцать пять лет лагерей.
Где он оказался потом, если остался в живых, не знаю, а вот Ельницкий
- в Австралии. В 60-е годы Глуша разглядывала фотографию высокого сутуловатого иностранца в шортах, узнаваемого, на фоне ладного домика и шикарной машины - Ельницкий прислал родственникам, чтобы не забывали.
То, что Ельницкий тоже помог нам после ухода Пети в партизаны, подтверждается последующими его мстительными действиями - когда и мы ушли. Тем, как он гневался, как обижен и зол был, что эта баба так его переиграла, а он ведь ей так верил! И когда через год вдруг дошло до него известие, слух, что «сын Адамовичихи попался-таки», что видели его в Слуцком лагере военнопленных, Ельницкий не поленился помчаться за сто километров - уж он отмстил бы! Через сына - матери.
Отквитался бы, вернул должок проигравшего. Великая удача Жени, наше счастье, что в это время он болел тифом, лежал в бараке смертников. Всех военнопленных, кроме заразного барака, выгнали на плац, бургомистр и раз прошел, изучая лица, и второй, а когда ушел, то тут же вернулся, рассказывали, и в третий раз пробежал вдоль шеренги.
* * *
Ну, а победа над комендантом - это уже нечто совсем немыслимое.
Мама редко возвращалась к тем событиям, но когда рассказывала и через двадцать лет, голос у нее дрожал, пресекался от запоздалого недоумения и переживания: как она могла, на что рассчитывала, когда такое говорила немцу-коменданту?
Пойти в комендатуру ее вынудил Гузиков. Преисполненный чувством собственной значимости - ему вручили судьбу семьи доктора, но теперь уже «бандитской семьи»! - вдруг решил, что можно все. Пришел и раз, и второй в дом, полупьяный, его угостили, он покуражился, хвастаясь и винтовкой, и кожанкой убитого партизана и при этом требуя к себе не просто внимания хозяйки, а женского внимания «мадам Адамович». Не знал он эту «мадам», которая в шестнадцать лет польскому жовнежу, всего лишь за руку ее взявшему, прилюдно конфуз учинила.