Овсяная каша не отвечает, да это и неважно.
— А может, свои слышат тебя, только когда ты снаружи? Твоя семья, близкие? Кого ты там спасал? Водолаз тоже ничего не может сказать матросам на борту корабля. Он может лишь дёргать за трос. Ты выскочил из Пирса, чтобы предупредить их? Вызволить из западни?! Даже если это не так, мне легче так думать.
Каша не отвечает. Каша сгорела, исчезла, расточилась.
— Каждый спасает своих, мистер тахтон. Мы носим разные имена, наша труха пылает в разных чашках весов. Но закон один для всех: каждый спасает своих. Сперва своих, потом уже себя. Мой отец не только убивал «мешком искр», он ещё и спас мою мать от болезни. Изгнал заразу из её тела, как я сейчас изгнала тебя…
Хорошо, что мэр не проснулся от пальбы. Даже если проснулся и упал от страха в обморок — всё равно хорошо. Интересно, что подумают на улице, площади, в конторе шерифа, услышав канонаду в кабинете Фредерика Киркпатрика?
— Проклятье!
Шансер сам прыгает в руку Рут, когда она видит второго тахтона.
Его появление сопровождается таким грохотом внизу, у запертого изнутри входа в мэрию, что кажется — орёл по-прежнему орёл, решка всё ещё решка, большая неудача пожирает Элмер-Крик и все тахтоны ада явились сюда, желая сквитаться с мисс Шиммер. Вскоре, приглушённый стенами здания, гремит выстрел, другой, третий, но пальба на площади не способна в данный момент привлечь внимание Рут.
Она рада, что успела перезарядить «Молнию». Так рада, что не передать словами.