— Мне нужно ехать.
— Хорошо.
— Плохо.
— Нормально.
— Софи, прекрати.
— Оно все само собой прекращается, Крис. И это нормально.
Я прижалась губами к колючей щеке, вдыхая его запах, запоминая.
— Я не хочу, — он крепче обнял меня.
— Так надо. Ты же знаешь.
— Да будь оно все…
Я приложила ладонь к его губам, не позволяя выругаться.
Будь оно все… Просто будь. Не надо насылать проклятия на свою потрясающую жизнь.
Я задала единственно важный для меня сейчас вопрос:
— Когда?
— Через час заберут, — он спрятал глаза.
Есть только один способ развеселить моего печального чебурашку.
— Успеем? — я потянула Криса в комнату, целуя, снимая с него рубашку, застегнутую на две пуговицы, прямо через голову.
— Софи, я дурею от тебя.
— А вот это хорошо, Крис, хорошо.
Мы упали на кровать. Прощание было сладким, я не позволила ему горчить.
Сонин очерк
Пианист
Он шел по шоссе. Капельки дождя не больно били его по лицу. Строгий костюм-тройка промок до последней ниточки. Он уже привык к мокрым объятьям ткани, они не были ему неприятны, скорее интересны. Вот так и шли они в обнимку. Просто шли на встречу с горизонтом, которой не суждено было состояться. Никогда.
Мимо пролетали машины, проходили редкие автостопщики. Все куда-то спешило, торопилось. Только не он.
Он просто шел. Совершал свой вояж в никуда. Ниоткуда взявшиеся полицейские вдруг решили его прервать. Они задавали какие-то глупые вопросы. Спрашивали имя, место жительства, цель маршрута, почему один, мокрый, под дождем. Наверно, он хотел ответить на эти вопросы, но не мог. Хотя, скорее, мог, но не хотел. Полицейские утверждали, что нужно куда-то поехать. Он не сопротивлялся. Зачем?
Менялись лица, менялись интерьеры. В конце концов, его привезли в дом, где все ходили в белом и задавали еще больше глупых вопросов. Вдруг кто-то положил перед ним белый лист. Он не задумываясь нарисовал нотный стан. Здорово было бы сейчас поиграть. Вновь ощутить нежность белых и черных клавиш. Прикоснуться к ним, создать звуковое настроение, выразить музыкой нежность, отразить в ней воспоминания, которых у него не было. Или были. Но он о них не помнил.
Каким-то чудом он сразу оказался у рояля, сел и заиграл. Откуда-то из глубоких слоев памяти он извлекал мелодии и играл их. Это было так естественно. Так просто и приятно. Лебединое озеро, Лунная соната, К Элизе, Времена года. А потом стало рождаться что-то свое, новое, а может старое, но свое, родное, чувственное. Не отражение вечных истин в чужой музыке, а своя мелодия, свой ритм, своя радость, горе, растерянность, недоумение. Все складывалось в звуки и обретало жизнь под его пальцами.