— Я пробовала, ты не…
— Я прислушался бы к разумным доводам и аргументированному предложению. Не к наивным, ничем не подкреплённым идеям. Ты предпочла ограничиться последними. Решив, что так будет проще. — В словах не было ни обиды, ни гнева — просто слова, каждое из которых камнем падало на её совесть. — Мне казалось, ты уже поняла, что со мной можно нормально говорить. Мне казалось, мы решили быть друг с другом откровенными. Видимо, я ошибся.
Ева слушала молча. Пытаясь справиться со стыдом, нахлынувшим острее прежнего: не потому, что она пошла на риск, в итоге оправдавшийся — потому, что действительно предпочла простоту молчания трудностям убеждения. Поступила так же, как поступала, когда их связывал только рубин в её груди и общее дело.
Когда Гербеуэрт тир Рейоль ещё не мог позволить себе такую роскошь, как старательно взращенное ею же доверие.
— Прости. Пожалуйста. — Она хотела, но не решилась коснуться его руки. — Я… хотела сделать это ради тебя. В первую очередь. Чтобы тебе не пришлось сражаться вместо меня. Но с этого момента никаких тайн, правда. Больше никаких.
Он не ответил. Просто отвернулся и продолжил путь. И до самого замка они шли молча.
Висевшую между ними тишину, почти свинцовую в своей тяжести, Ева решилась нарушить лишь на лестнице.
— Посмотрим что-нибудь? — она постаралась, чтобы это прозвучало скорее миролюбиво, чем заискивающее. — И я сыграю… в знак примирения.
Герберт помолчал, будто считая остающиеся позади ступеньки, по которым за его спиной шагала она.
— Не нужно.
— Ладно, тогда просто…
— Я не уверен, что это хорошая идея. Совместные вечера.
Это прозвучало так безразлично, что Ева невольно остановилось. И, стоя на ступеньке, следила, как он поднимается.
Сама не понимая, почему на этих словах ей сделалось больно.
Да пожалуйста, прошептало что-то внутри — тем же мерзким голоском, который всегда напоминал ей Мэта. Пусть идёт. Как будто плохо от этого будет тебе, не ему.
Как будто тебе это так надо.
Да только Ева вдруг поняла: надо. И ей будет плохо. Уже плохо, стоит представить, как он просто уходит, больше ничего не сказав, так и не простив. А она возвращается в комнату — коротать вечер в одиночестве. И, конечно, оба найдут, чем заняться; да только не будет больше ни чая, ни музыки, ни тепла, гревшего душу последние дни.
Знать бы ещё, почему от этого осознания ей становится так тоскливо.
— Не надо, Герберт, — глядя в его удаляющуюся спину, негромко попросила Ева. — Не наказывай меня… так.
— Это не наказание. Просто это была плохая затея. С самого начала. — Некромант остановился, не оборачиваясь, и лестничный коридор эхом раскатывал его отстранённый голос. — Это… всё это… следует прекратить.