– Дядюшка? – Меня озадачило выражение, появившееся у него на лице.
– И я начал… Я начал красть у мальчиков, Эдгар, – сказал он, не глядя мне в глаза.
– Красть? – переспросил я, не в силах вместить всей гнусности этого преступления – того, что взрослый, да к тому же учитель, мог обкрадывать детей.
– Ты совершенно справедливо возмущаешься, Эдгар, – тихо сказал дядюшка. – Я чудовищным образом обманул их доверие. За этот обман мне пришлось расплатиться сполна.
Дети бесшумно еще чуть-чуть придвинулись к нам.
– Я перехватывал письма детей к их родителям, – продолжал дядюшка, – и, подделав почерк, приписывал в конце просьбу прислать денег. Деньги, которые присылали родители, я тоже перехватывал и забирал себе. Одними только деньгами я не ограничивался. Я присваивал гостинцы, которые слали ученикам их любящие матери. Я съедал у себя в кабинете присланные им на дни рождения сласти и развлечения ради мог уделить пару кусочков мальчику, которому предназначалась вся изничтоженная мной посылка. Я пал ниже некуда и упивался своей низостью, как свинья упивается собственными нечистотами.
Мне было тяжело встречаться с дядюшкой глазами, и только страх, который охватывал меня при виде все плотнее сдвигавшихся вокруг нас сумрачных фигур, заставлял меня не сводить взгляда с его лица.
– Понятное дело, все эти кражи должны были рано или поздно обнаружиться, – со вздохом продолжил он. – И действительно, дошло до того, что я начал получать жалобы – от родителей и от тех мальчиков, кто был посмелее. Довольно долго мне удавалось от них отмахиваться, но в конце концов пришлось действовать. Тогда у меня все еще оставалась возможность сознаться в преступлениях и принять заслуженный позор. Каким желанным, Эдгар, кажется мне этот позор сейчас. Я бы с радостью принял его, как вновь обретенного после долгой разлуки брата. Но я был слишком слаб и мерзок, чтобы сознаться, и поэтому решил поступить иначе. У меня в школе был один мальчик. Его звали Уильям Коллинз. Он был сиротой. Деньги за его пребывание поступали от некой адвокатской конторы из Сити. Другие мальчики не любили его за неловкость и замкнутый характер. Как ни странно, именно его замкнутость, невзирая на всю мою крайнюю низость и испорченность, пробудила во мне симпатию. Уже много лет я не испытывал к детям ничего кроме гадливости и презрения, но Уильям мне понравился. Он напомнил мне меня самого в детстве.
Дядюшка Монтегю улыбнулся воспоминанию.
– Но, сэр, какое отношение Уильям имел к кражам? – спросил я.
Улыбка сошла у него с лица.
– Я придумал обвинить в кражах одного из воспитанников. И, следуя какой-то извращенной логике, решил, что им будет… Уильям. Единственный, к кому я испытывал добрые чувства. Почему я так решил, мне самому по сей день непонятно.