Решительно сведя брови, я быстро засунула мандолину в чехол, вслед за ней отправились и ноты. В этот раз, Грейнн Бойл, я не буду обращать внимание на уколы и жжение твоей музыки, теперь у меня есть задача поважней.
То ли от боевого настроения, то ли от калейдоскопа повторяющихся мыслей дороги от общежития к музыкальному кабинету я толком не заметила. В помещении я привычно оказалась первой. Грейнн, вопреки обыкновению появился, минута в минуту, а не заранее, в остальном же его поведение было предсказуемым: с безразличным выражением лица он поздоровался, занял свое место и стал раскладывать ноты и доставать скрипку из футляра.
— С чего начнем? — спросил он, просматривая заголовки нотных листов.
Я пожала плечами, а потом спохватилась: для воплощения собственного плана мне нужна была композиция, не вызывающая сильных чувств сама по себе, а значит, это точно не должна быть ария Зиггерда, бередящая мою душу не хуже, чем музыка души партнера. Пролистав ноты, я показала Грейнну партитуру сарабанды, третьей части Закатной сюиты.
— Как насчет этой?
Молодой человек чуть склонил голову влево, жестом давая понять, что ему все равно.
Мой выбор, хоть и случайный, не мог быть более подходящим: медленная степенная мелодия истекала грустными нотами, настраивая на нужный мне лад сама по себе, тем не менее нотный текст был не так уж и сложен, что давало возможность сосредоточиться на оттенках, а в моем случае еще и на оттенках музыки души скрипача.
С первых же нот я поняла, что это будет непросто. Нет, я подозревала это и раньше, но теперь осознала в полной мере. Сначала немного сдержанные звуки постепенно набирали силу, словно маленькие колючие льдинки, они будто впивались в кожу и норовили расчертить ее под нотный стан. Несколько тактов, а в медленном темпе сарабанды это довольно продолжительное время, заняла концентрация. Я старалась отрешиться от ощущений. Конечно, полностью избавиться от скребущих, словно когти ледяной кошки, следов на коже было невозможно, но оттиснуть их на второй план — вполне осуществимо. Следующим этапом стало пробуждение музыки моей собственной души. Как студентке второго курса, мне это не должно было представлять слишком большого труда, но параллельная концентрация, помогающая удерживать собственное восприятие на отведенном ему месте, отнимала много усилий, так что на пробуждение пришлось потратить больше времени, чем обычно. Тем временем мелодия наших инструментов набирала мощности. Теперь вместо тихой тоски струны выплескивали величественное горе, полное достоинства и скрытого надрыва. Звуки скрипки, глубокие, плавные, маслянисто-насыщенные, перемешивались с частым тремоло мандолины и занимали все пространство комнаты дрожащей вибрацией, полной достоинства скорби. Этот отрывок был особенно насыщенным и не только по интенсивности звука, но и по оттенкам, по количеству эмоций, которое необходимо вложить в черные хвостатые черточки на расчерченном листе бумаги, чтобы превратить их в ноты — звуки, наполненные смыслом. Исходящие от Грейнна эмоции становились все сильней. Они, даже задвинутые на второй план, доставляли все больше дискомфорта, жаля холодом и остротой. Именно теперь настало идеальное время для моего неслышимого вступления.