Времени до поры академконцертов с каждым днем не становилось больше, поэтому я твердо решила поговорить с мэтрессой Линдберг насчет ансамбля, но каждый раз почему-то откладывала, а преподавательница, с которой мы виделись три раза в неделю на занятиях по специальности, не спешила интересоваться успехами своей ученицы. Не то чтобы мне нравилась неопределенность, но своя прелесть в ситуации была: эмоционально я отдыхала. А при мысли, что пропущено уже два ансамблевых занятия так вообще блаженствовала, стараясь не вспоминать ледяные уколы мелодии чужого сердца. За прошедшие несколько дней Грейнн Бойл пытался поговорить со мной еще раз, но его снова отвлекли, что меня нимало не огорчило.
По моим губам проскользнула мимолетная улыбка. Взяв медиатор, я вновь прикоснулась к струнам, от этого движения мгновенно оживившимся в звонких переливах. Я любила свою мандолину. И не только потому, что за столько лет она всегда была мне верной подругой. Струнные инструменты — это нечто интимное, личное. Играя, лаская, сжимая скрученную, обвивающую сердцевину, медную проволоку, ты не просто извлекаешь звук — ты отдаешь инструменту часть себя. От поцелуев металлических жил с первых же дней появляются мозоли, которые со временем не проходят, но лишь твердеют, закрепляя вашу дружбу и верность друг другу. Что уж говорить о часах перед академконцертами, когда неопытные музыканты стирают пальцы в кровь, доводя звук до совершенства. Не придавая значения боли, полностью погрузившись в звук, они питают струны своей кровью. Нет, те не становятся мягче или нежнее, но, принося такую жертву инструменту и упорству, в ответ получаешь гораздо большее: познание. Ты начинаешь чувствовать и слышать инструмент совсем по-другому, будто продолжение себя. И тогда начинает казаться, что струны отзываются уже не на движения пальцев, а на движения души, будто они читают ноты твоими глазами, проникают в твои чувства и верней тебя знают, в какие оттенки ты хочешь окрасить каждую ноту. Невероятное ощущение. Оно будто распускает крылья за спиной, которые позволяют парить исполнителю на воздушных волнах мелодии. Такие чувства, без сомнения, стоят и крови и мозолей.
Может, поэтому мне всегда казалось, что струнные инструменты гораздо ближе музыканту, чем какие бы то ни было другие. Они становятся частью нас самих, напитываясь нашей кровью и оставляя в нас самих крохотную частичку себя, тонкий, едва уловимый металлический запах на кончиках пальцев, неотъемлемую часть музыкального бытия.
Такие чувства звучали аккомпанементом к мелодии, которую пальцы выбрали сами. Лунный Рубин на золотой нити. Мелодия каплями утренней росы срывается с пальцев, прижавшихся к струнам, брызгами разлетается в пространстве, передавая ему свою, непохожую ни на что иное вибрацию. Звуки волнуют воздух, пронизывают его предгрозовыми ароматами, следуя оттенкам, становятся то насыщенней, будто электризуя, заставляя его потрескивать перед ударом грома, то совсем легкими, словно ветерок летней ночи. В унисон с мандолиной звучит и моя внутренняя струна. Да так, что я не всегда понимаю, что становится родоначальником музыкального движения: она или восьмерка тонких медных нитей. Ноты срываются первыми каплями теплого летнего дождя, стекают по коже, оставляя за собой влажный след, такой чувствительный к переменчивым движениям ветра. Частое тремоло сменяется четкими щипками. Ласкающий кожу шелк мелодии перемежается с легкими постукиваниями коротких хвостатых нот.