— Вставай, сынок, пора.
Оторвал я от подушки косматую, бог весть когда последний раз стриженую голову, смотрю, а заря за окошком только еще чуть начинает поджигать небо. Удивился:
— Куда это ты, мама, меня такую рань разбудила? До школы еще далеко.
— А ты в школу, сынок, больше не пойдешь, — говорит мама. — Месяц назад я испекла последний хлеб, а вчера вынула из погреба последнее ведро картошки. Съедим и есть нам с тобой будет нечего... Собрание у нас было вчера вечером, и я наняла тебя пасти коров. Подпаском у Васи Штанько будешь.
Мама повесила мне на спину сшитую ночью из мешковины пастушью сумку, дала в руки вырубленную из ветловника палку и проводила со двора. Шел я за тощими перезимовавшими коровами, а мама стояла у крыльца и плакала — ну какой я еще работник, сопля полуаршинная, мне бы еще за партой сидеть, книжками шуршать, а не за стадом по степи ходить.
Но пасти мне понравилось, и пас я с удовольствием. Боже! какие были рассветы! А закаты? А струящийся на вершинах курганов ковыль?.. Мне нравилось наблюдать, как выкрадывается к стрепету лиса, как, выпугнутый ею, бьет он крыльями, отлетает саженей на десять и снова плюхается в траву, и лиса, припав к земле животом, снова начинает терпеливо подкрадываться к нему. Любил я следить за парящим в небе соколом, любил, стоя у реки, представлять, как там, в глуби ее плавают берегини, не русалки — утопленницы, а — берегини, красивые крылатые девы, о которых рассказывал Митроша. Полюбишься им, поднимутся они в небо, отыщут тучу с дождем и приведут к твоему полю, напоят его, а не полюбишься, пеняй на себя: сушь одолеет, сожжет все.
В овраге у Гореловской рощи среди высоких верб набрел я как-то на родник. Затаенно мерцал он в нешироком углублении. Из него выструивался и беззвучно крался по дну оврага ручей. Далеко уходят вверх зеленые шатры деревьев, сквозь вязево их ветвей синими клочками проглядывает небо... Тишь. Не поют даже птицы. И вытекающий из родника ручей снижает свой ход до полной беззвучности, однако струит по холодному сумеречному дну оврага.
Стою, думаю, а что если это тот самый овраг, тот самый заветный родник, к которому в полночь, таясь ото всех, переступив грань отчаяния, приходят с раненым любовью сердцем девушки, босые, в сорочках, с распущенными по плечам волосами, приходят, чтобы попросить духов воды «оказать великую милость: вернуть сердце милого».
Придет о полночь девушка, встанет и шепчет, а родник слушает, поблескивает в темноте у черных корневищ. Обмерев, стоят над ним деревья, боясь пошевелить листвой, нашуметь, нарушить совершающееся таинство.