Гроб накрыли крышкой, опустили на вожжах в могилу, засыпали землей. Это теперь — мамин дом. Он сделан во весь рост ее. Она лежит в нем одна. По ночам, когда уснут все, она будет вставать из могилы и сторожить кладбище. Так принято у покойников: умерший дежурит по ночам, дежурит до тех пор, пока не захоронят еще кого-то из умерших, тогда очередь дежурить перейдет к нему — так говорили и верили в это у нас на селе.
Жить меня взяла к себе старшая сестра Валя. Спал я по ночам тревожно, постоянно просыпался. Мысль, что мама теперь там, среди умерших, что душа ее еще сорок дней будет жить среди нас и приходить по ночам, чтобы отпробовать нашего хлеба и испить воды из поставленного в переднем углу стакана, пугала, гнала сон от постели, заставляла напряженно прислушиваться к темноте, к неведомым, невесть откуда берущимся звукам, шорохам, неслышным шагам.
Брат к тому времени уже служил в армии, учился на штурмана морской авиации. В конце сорок пятого он приехал в отпуск и увез меня с собой, чтобы определить в воспитанники музыкального взвода своего училища.
Была уже зима. Сани свежо и бодро поскрипывали на раскатистой дороге. Радоваться бы: буду учиться, ходить в форме моряка, досыта есть, — а горло душил крик. Хотелось остаться, не уезжать, жить, как живут все наши.
Неделю назад ко мне пришла любовь. Мы были с Любой Ш... на посиделках в Преображенке. В полночь по сугробным снегам возвращались домой. Сухо серебрилась под высокой луной даль. На дворе у кого-то исходила лаем, доказывая свою преданность хозяину и право на кусок хлеба, собака. В насупленных садах обрастали куржаком яблони.
Я осмелился, взял Любу за руку. Боже, как я был счастлив, слыша ее горячую ладошку в своей... Мы ничего не говорили: я не знал о чем говорить. Да если бы и знал, не смог бы: не хватало дыхания, все ушло в счастье.
Прошли мимо кладбища, мимо мазанки Паши Тимошенко. У мазанки Круцыловых остановились, и руки наши распались сами собой: начиналось Лысогорье.
— Простимся здесь, — сказала Люба, сказала шепотом, с придыханием.
Ресницы у нее белы от мороза, и морозом же отбелена и выбившаяся из-под шали прядка черных волос.
— А может, спрячемся в закуток и постоим, — говорю я тихим стыдящимся шепотом.
— Не-е, вдруг мама увидит или еще кто, — все так же прерывисто с придыханием говорит Люба.
И вдруг всем детским еще тельцем своим подалась ко мне и коснулась моей щеки губами:
— До завтра...
И пошла по сонно мерцающим снегам. Пошел и я, совершенно обалделый, ошалевший от радости. Иду, а ноги как ватные, того и гляди подогнутся и обронят меня в сугробы. Было далеко все видно вокруг от полной, неущербной луны и хотелось рыдать и смеяться от нестерпимого счастья... После были и девушки и женщины, и целовались не так — одним дыханием, — а взахлеб, до мурашек на теле и тьмы в глазах, а Любин поцелуй не забывается, стоит на особицу, как первая зазеленевшая в весеннем лесу березка. И коснулась-то как-то бегло, летуче, неосязаемо, а жив тот поцелуй в памяти и поныне, все еще греет, живит, прошел через всю жизнь, ничего не заслоняя и не заслоняясь ничем.