Я вышел из машины, протянул руки:
— Здравствуй, Вера.
Она изумленно вскрикнула:
— Ты!
Она только что помылась в бане и в простеньком в горошек платьице, вся алая и теплая, сбежала с крыльца:
— Родной мой! Каким добрым ветром занесло тебя ко мне, и как ты узнал, что я здесь?
И, тесно обняв, прижалась к груди моей, где, умирая, в предсмертном огне билось сердце.
— Как долго я ждала тебя, как долго была ночь. Засиделось наше солнышко с рассветом.
— Ему, и теперь не взойти, Вера. Гость я у тебя недолгий, обнимемся и — все. Уезжаю я, навсегда уезжаю.
— Но мы так долго не виделись.
— Долго, Вера — целую жизнь... Ты не забыла меня?
Она не ответила, выпросталась из моих рук, вошла в избу, стала раздувать у припечья самовар.
— Иззяб ты. Я согрею сейчас чаю... Ты садись, садись, что ты стоишь?
И присела передо мной на корточки, смотрит снизу в глаза мои:
— Постарел ты. Морщин-то — все лицо в клеточку.
— Жизнь, Вера, позади, чему удивляться. Время уже в окошко постукивает, с этого на тот свет зовет.
— Ну-ну, зачем ты так?
— Что чувствую, то и говорю, Вера... Ты вспоминала меня хоть когда-нибудь? Хоть когда-нибудь, Вера?
— Глупый, что говоришь-то? Тобой только и жила. Что я до тебя знала-то в своей плакучей жизни?.. Дура я была, что не осталась тогда с тобой. Ах, если бы можно было воротиться в те годы, я бы шпилькой приколола тебя к себе, но ведь ко вчерашнему дню сегодняшнего городьбой не пригородить. Не выпало нам счастье быть вместе.
Она пахнет баней, избой, степью. Хочется обнять ее, а руки не поднимаются: сердце уже почти не живет.
— Ты все такая же красивая, Вера. И глаза у тебя не выцвели. Молодые у тебя, Вера, глаза, а я... сгорел. Уж мало меня осталось.
— Злой ты на работу, безустальный.
— Не успеваю, Вера. Грамотешки мало. Одну и ту же вещь приходиться десятки раз переделывать. Вот и сегодня прислали — требуется доработка.
— И все равно нельзя так, милый.
— А как можно, Вера, как можно?
— Полегче, с передышкой, без надрыва. Укрощай маленько, осмиряй себя.
— А мне легко работается, Вера, я себя не понуждаю. Просто мне сердце некрепкое досталось, не по мне, вот и не выдержало, захромало... Да ведь и били по нему сколько. Эх, и били, Вера. Вон и сегодня ударили. Печататься, Вера, стало трудно: в три, а то и в четыре года книжка, а пишешь-то каждый год. Бумаги нет. Вот и роются, копаются — к чему бы придраться. Говорили бы честно — нет возможности. Ведь каждое такое копание — удар по сердцу. Нахламилось в нем — не разгрести. Устал я, Вера.
— А ты отдохни. Брось все и отдохни.
— Не могу: еще так много несделанного... Я так считаю: в жизни нужно или гореть, или не рождаться вовсе. Не люблю дымящих, щадящих, берегущих себя. Однако я свое отгорел, Вера, отстучало мое сердце. Тебе одной только говорю это, потому что ты — друг, потому что ты — это я... Хорошо у тебя, все как было: и лавки вдоль стен, и самовар у печки. Хлебом пахнет.