Серый постоял среди развалин.
Постоял у могил.
Вокруг лежала степь, она серебрилась и мерцала под луной. Высоко, небесным простором, зябкие, точно осколки льда, шли звезды.
Обширный покой.
Тишь невозмутимая.
Только далеко справа, за белыми полями, в прикорнувшем у оврага поселочке, дрожит голос: чья-то душа ищет облегчения в песне — то ли зовет кого, то ли прощается с кем, но только дрожит, дрожит.
Из снега торчал обитый ветрами куст полыни. Серый оставил на нем метку и побежал через степь. Голова его была по-прежнему опущена, он был весь в инее и, когда встряхивался, то вспыхивал и становился похожим на искристое облако.
Серый вернулся в лес на рубеже ночи и утра.
Тянуло стылостью.
Сверху сквозь сетку реденьких зеленоватых облаков утомленно глядели догорающие звезды.
У просеки вся белая стояла молоденькая березка. В тишине неприлично громко жахнул мороз.
Березка вздрогнула.
Осыпалась.
За сугробистыми полями в деревне кричали петухи, лениво побрехивали собаки, а в лесу было оцепенело и тихо.
Ночь состарилась и умирала.
Волк постоял на просеке, прошел к своей ели, забрался под шатер ее.
Долго возился.
Умащивался.
По-стариковски кряхтел.
Наконец, свернувшись калачиком, улегся и облегченно вздохнул. Под умным глыбастым лбом его горели два усталых глаза. В складках старчески сомкнутых губ таилась горчинка.
В лес входило утро.
Проснулся ночевавший на березе глухарь и, чернея на суку, вытягивал шею, прислушивался.
Захоркала на сосне белка.
Засуетились синицы.
С недалекой просеки долетел скрип саней — легкий, чуть слышимый.
Серый поднял голову.
Скрип раздавался ближе, ближе.
Серый всегда с тревогой и болью ждет по утрам этот, хватающий за душу, скрип санных полозьев, словно он должен принести облегчение.
Показалась белая от мороза лошадь и сани. В них, поджав обутые в подшитые валенки ноги, в тулупе сидел на охапке сена дед Трошка. Он пробирается в райцентр за товарами для сельпо. Шершавая лошаденка встряхивает удилами и настораживает густо заросшее волосом ухо.
Лошаденка косится на ель.
Она чует волка.
Всхрапывает.
А дед спокоен. Он приотпустил вожжи, выпутал из-за высокого строчного воротника бороденку, поглядел на голубые, как в тумане, деревья, обронил в заревую настоянную на морозе тишь:
— Бла-го-дать.
Снял варежку, нырнул рукой за пазуху, достал темного стекла пузырек, сколупнул ногтем белую обливку, ототкнул, выпил, двигая кадыком, чмокнул губами в донышко:
— Истинная благодать!
Имея пристрастие к вину и не имея лишних денег, дед приспособился к лекарствам: покупал в аптеке и пил настоянные на спирте капли. Старик отбросил за спину опорожненный пузырек из-под эвкалиптовой настойки, вытер горстью губы, подергал вожжи: