Но уже совсем не так, как делала это в приемной, не пронзительно высоко, словно гвоздем по стеклу. А низко и хрипло, почти сексуально. В купе с раскачивающейся ножкой и коротким подолом ее воздушного платья — это действует на приток крови к определенному месту, и нет, совсем не желудку.
Ладонь сама движется в направлении ее острого колена, пальцы сами принимаются наглаживать мягкую кожу. Шипучка затихает и глубоко втягивает воздух.
— Так почему же моя фамилия так забавна? — ей богу, она зародила во мне комплексы.
— Ну Горький… Как кончик у огуречка! — и снова заливисто смеётся. А потом слегка краснеет, прикрывая улыбку ладошкой.
— И это все?
— Ну, тут ещё ассоциативный ряд сработал, но я тебе рассказывать не буду!
Она резко спрыгивает со стола, и её нереальные волосы взмывают розовым облаком над головой. Я снова залипаю на это действо. Вот странное дело, когда только началась вся эта мода на самовыражение и броские цвета, мне казалось это ужасно безвкусным. А Майя — вкусная. Даже слюна течет.
Разметавшиеся волосы разносят по кабинету сладкий экзотический запах, и я до предела заполняю им свои легкие. Слюны становится больше. Жа́ра больше. Желания. Черт, я же не железный! И так вел себя, словно евнух, проводя в постели с полуголой девицей несколько вечеров подряд. И ни одного поползновения. Хотя, когда она переплетала свои голые ноги с моими, и укладывала голову на плечо, клянусь, думал, подо мной ад разверзся и уже поджаривает на медленном огне.
Но сейчас-то уже ничего не мешает, да? Ни болезнь, ни драный кот, возомнивший себя повелителем квартирных дел.
— Может, сходим куда-нибудь вечером? — это предложение давно вертится у меня на языке.
— Я сегодня работаю, — дует она губы.
Ах да, эта ее дурацкая работа.
— Опять свинкой?
— Ага. Аж дважды за вечер! А завтра вообще весь день расписан… Может, пообедаем в воскресенье? Я после утренника буду.
Непроизвольно поджимаю губы. Я искренне ненавижу эту огромную ростовую куклу, но при мысли о том, что Майя будет вытанцовывать перед чужими мужиками даже в этом слое поролона, что-то свербит в груди. Собственничество, да-да.
— И что это значит? — обводит она пальчиком контур моего лица в воздухе.
— Что?
— Твои брови, Фрида! — смеётся она. — Снова сошлись и угрожают мне!
— Глупости, — отмахиваюсь я, тем не менее, очерчивая их указательным и большим пальцем, словно разводя по своим местам.
Никогда не замечал такой своевольности за этими двумя, что сейчас-то началось?
— Так что? — возвращает свое внимание на меня, склоняется над столом, опирается на него ладонями. — Воскресенье? Обед?