Первое время она боролась. Кричала, плакала, снова и снова пыталась сбежать, но… Сначала ночь на коленях без сна и отдыха с двумя караульными, тычущими в бок всякий раз, как она пыталась закрыть глаза. Потом пятнадцать ведер ледяной воды, которые выплескивали на нее с разных сторон, не давая ни закрыться, ни вдохнуть воздуха. После этого была ночь без движения, когда руки и ноги Сайки плотно привязали друг к другу и телу. И это, как ни странно, была самая страшная пытка: через три часа Сайка почти обезумела и начала так орать, что господину Тэшу пришлось отдать приказ, чтобы ее все-таки развязали.
Только по вечерам ее оставляли в покое. В замке поворачивался ключ, и мучители расходились по своим делам. Сайка подходила к окну — на этот раз незарешеченному — открывала его, вдыхала свежий ветер и подолгу плакала, глядя в небо. Окно выходило не на город, а на лес, но Сайка все равно надеялась, что однажды увидит, как летающий дом Калеба проплывает по небосводу. И надеялась, что Авис сумеет хотя бы помахать ей рукой.
— Ты обещал мне, — шептала она, глотая слезы. — Ты обещал, что вернешься хотя бы раз. Хотя бы для того, чтобы попрощаться… Ты обещал…
Но чудо все никак не желало происходить. Про нее словно все забыли. Она повторяла себе, что это к лучшему, что Авису не стоит сюда соваться, но в глубине души продолжала надеяться. А еще ее обуревал страх. Сайка изо всех сил отгоняла его, но какой-то маленький и мерзкий червячок в ее душе продолжал повторять: Авис мог и не пережить той последней драки. Он не бог и даже не воин. Достаточно хорошего удара по голове или точного тычка ножом — и все, нет больше мальчика с Той стороны. Нет его. Поэтому и не видно в небе никаких летающих машин. Нет его… нет… НЕТ!
Она отшатывалась от окна, хваталась за голову и принималась ходить туда-сюда по комнате, напевая какую-то базарную песенку, в которой она и слов-то не знала — лишь бы только вытряхнуть из головы все мысли. Первое время она могла успокоиться, только выплакавшись хорошенько, но потом обнаружила, что не может все время думать о плохом. Точнее, вообще больше не может думать. Она твердила про себя детские считалочки, перечисляла по памяти имена всех монашек и знакомых торговок с рынка — просто затем, что голова ее была пуста, и нужно было ее чем-то заполнить. Если Сайка не придумывала себе какую-нибудь песенку или стишок, мозг принимался вытворять черт-те-что. Особенно часто это происходило со словами.
— Десертная вилка, — говорила ей наставница.
«Десертная, — бездумно повторяла про себя Сайка. — Десретная. Тедресная. Сендретая. Тансерндая. Там сердная. Там сер моя. Танцор ну я. Танцор ли я? Цан-Цор-Буя!»