Начальник линии, В-в, во время обеда, разговорясь об этой тишине и о так сильно его озабочивавшем спокойствии горцев, обратился ко мне не с приказанием начальника, а как к боевому помошнику, на которого не раз полагался. – «Тишина меня тревожит; она недаром… Съезди ты сам на разведку со своими Мандруйкой и Запорожцем – вы трое стоите доброго десятка пластунов». Этот лестный вызов не мог попасть лучше в цель… И в тот же вечер мы втроем были уже за Лабой. За трое суток немало повымотали мы коней. Побывали в долинах и в ущельях Черных Гор, среди которых находились большей частью ставки шейха; побывали мы и на Теректли-Мектеп (на реке Белой, главное место судилиша и сбора влиятельных лиц для секретных совещаний); повидались тайком, по условным знакам, с кунаками-лазутчиками; но мало узнали толкового, а тем более положительного о намерениях Амина, сильно влиявшего на умы горцев… Я решился послать Мандруйку пешим в аул к султану Ерыкову. Султан – давнишний плутяга, для которого «бакшишь» или «пекшешь», т. е. подарок деньгами или вещью, были главными двигателями. Он несколько раз был прощаем и награждаем чинами от нашего правительства, и в последний раз, до побега в горы, был штабс-ротмистром, прикомандированным к нашей бригаде, и даже командовал сотней. Он меня любил и уважал по-своему, и я решился положиться на него и разузнать, как от личности вполне влиятельной в горах и конкурировавшей с шейхом. Султан был истый прототип, под который подходят все люди подобного характера. В этом атлете соединялись природный ум, удивительная сметливость, безумная отвага, беспримерная самонадеянность, чисто-горская удаль, отсутствие всяких, как говорят французы, «scrupules de conscience» (зазрений совести), инстинктивная доброта сердца дикаря, который свирепеет и готов на все, если его раздражить – сей же час забывает сделанное ему зло, если не видит сопротивления (кстати заметить, что он воспитывался в одном из наших кадетских корпусов, и потому был более развит сравнительно с его земляками). От этой личности и от этой недюжинной натуры, я всегда ожидал всего в больших размерах; вот почему и обратился к нему… К свету вернулся Мандруйко (его лично и хорошо знал султан), и сказал, что Ерыков принял с благодарностью посланные ему от имени В-ва часы, и увидится со мной ночью с глазу на глаз в Уракаевском ущелье близ Пшедаха (священное дерево) .
Место было знакомое, и опасаться засады было бы смешно после моего обращения к личности здесь обрисованной. Оставив товарищей-пластунов с лошадьми в лесу, я пробрался версты полторы кустами и густой травой и притаился у ствола векового пшедаха Ночь была чернее тюрьмы; порывистый ветер гнал валуны туч, нависших свинцовыми слоями и бросавших мелкие дождевые капли, проникавшие до костей, от которых понамокшая бурка немного спасала… В темноте слух, а не глаз больше настороже, и, невольно сжимая рукоять кинжала, я ждал этого tet a tet… Около полночи защекотала горная курочка и, затем, три раза крикнул горный беркут: это были условные сигналы нашей встречи… Подвыл я шакалом в ответ, и так жалобно, что самому стало смешно… Вскоре зашелестела трава под осторожной, но твердой походкой, и султан дружески пожал мне руку со словами: «ты все такой же, мой Аполлон, такой же джигит очертя голову и такой же неизменный товарищ! Что тебе хочется знать, спрашивай: для тебя и В-ва у мена нет заветного, нет тайн, да и что мне наши шакалы и кроты, когда я уже обрусел»!.. Более часу беседовали мы, как старые друзья, и много узнал я сокровенных тайн, ненавистного душе султана, Амин-Магомета с его клевретами, ползавшими перед ним по-восточному, да, пожалуй, и по нашему, старому адату. Тишина была недаром предвестницей того гибельного урагана, который едва не разразился на линии 14-го мая 1851 года.