Старик замолчал. Матушка Дорле, сидевшая на скамейке у печки, отложила свое вязанье и посмотрела на него снизу вверх. Ее глаза на увядшем лице неожиданно по-молодому заблестели. В них светилось сочувствие и большая-большая, верная и самоотверженная любовь и преданность.
На какое-то мгновение мы замерли в молчании.
- Дальше, дальше, что было потом?
- Что было потом? - переспросил старик и осторожно кивнул седой головой.
- Сначала родителей и меня охватило горе и печаль. И так как я постепенно стал понимать, что теперь на всю свою жизнь я должен пребывать в ночи и темноте, то моя печаль превратилась в дикое упрямство и неистовство, ярость, бешенство по поводу моей участи. Но все это не помогло - я все равно оставался слепым, совершенно слепым. Так я сидел неделями и глядел, уставившись прямо перед собой в тупом отчаянии. Однажды, совсем маленьким, я был с отцом в городе, в зверинце. Там была высокая клетка из металлических прутьев. В ней сидел орел -я помню очень хорошо, как он выглядел... растрепанный, всклокоченный и измученный. Он сидел там, на своем голом дереве, неподвижно уставившись в пространство. Подобно ему, сидел я в своей комнатке, как плененная дикая птица. И я никуда не появлялся на людях, они, казалось, зло и насмешливо шептались и обсуждали меня, исполненные злорадства: „Так ему и надо, этому дикому Фридеру!" - „Что понесло его в светлое воскресенье стрелять дроздов!" - „Могло быть и хуже, он еще легко отделался!" - „Ничуть не жаль его, этого шалопая!"
Мне казалось, что я слышу в своей комнате разговоры людей, как будто бы они действительно, находились возле меня. Но это было совсем не так - это моя нечистая совесть нашептывала мне такие вещи. Соседи приносили сливы, ранние груши и все, что могло доставить больному радость. Но мне было от этого не легче - я ничего не хотел знать о чужом милосердии. Я был в разладе с Богом и со всеми людьми. Пока - пока не пришла Дорле.
И по тонким губам рассказчика пробежала нежная улыбка. И мы, дети, оторвали глаза от старика и посмотрели на матушку Дорле, едва заметно кивнувшую нам.
- Да, Дорле! - продолжал в раздумье старик. -Мы вместе оставили школу той весной, предшествующей моему несчастному выстрелу. Я хорошо относился к Дорле. У нее были две роскошные толстые косы цвета спелых каштанов. А глаза - голубые, как незабудки. Но Дорле была благочестивой девочкой - по воскресеньям она ходила на Слово Божие и в воскресную школу, а по средам - на молитву. И даже знать не хотела о танцах, о которых думают все девчонки ее возраста. Также она не бегала с нами, мальчишками, у нее на это просто не было времени. У ее матери было еще семеро младших детей, и ей надо было помогать, нянчиться с малышами. Она, пожалуй, делала это охотно, поскольку всегда была радостная и в хорошем настроении. И она была очень умной, поскольку и в Библии, и в Псалтири разбиралась лучше, чем иной старик. Я сторонился этой благочестивой „ханжи“, как я ее тогда называл, потом произошел этот случай с выстрелом, и я стал мрачен и ожесточен. И кто же это так храбро и верно навещает меня? Дорле! Когда она робко села возле меня и хотела что-то почитать, я сначала жестокими насмешками прогнал ее. Но постепенно все изменилось. Я ждал и все прислушивался к легким шагам, которые по вечерам раздавались на лестнице. И я тихо слушал, как она читала мне свои книги. Сейчас я знаю: любовь не дает ожесточиться.