Нет, не оставили бы живым. Хорошо, что стерпел, не раскололся. А то бы не уцелел… «И я вам, подонки, ублюдки фашистские, морды немецкие, ишаки вонючие, тоже кой-что сделал. Так что счет в мою пользу!» – заключил Микко.
И вроде как сил прибавилось, и боль притупилась, и лыжи легче заскользили. «Я вам, поганым, тоже не подарок! Вы меня еще попомните! Вы от нас еще получите! Мы вас всех в вашем проклятом Берлине на сто метров под землю закопаем! Скоты безрогие!»
Начинало смеркаться, когда услышал за спиной топот лошадиных копыт и скрип полозьев. Оглянулся. Нагонял его Эркки Маслов.
– Хювяя пяйвя, – поздоровался мальчик.
– Хювяя пяйвя, – ответил Эркки. – Садись, подвезу.
– А нет, ничего, я сам. Так теплее.
Устал, проехать хоть немного, отдохнуть было бы кстати, но не тянуло его к людям, а пуще всего не хотел он сейчас расспросов. Эркки посмотрел на серое утомленное лицо мальчика и придержал коня.
– Садись.
Усадил, укутал тулупом.
– Что с головой?
– На лыжах с горы. Об пень ударился.
– Сильно, – Эркки осмотрел рану. – Перевязать надо.
– Нечем.
– И у меня нечем, а промыть найдем чем.
Достал из-под сена глиняную, оплетенную для прочности берестяной лентой баклажку с «масловкой» и резко взболтнул, в баклажке булькнуло.
Одно предположение о возможной новой боли выбросило Микко из саней.
– Не надо промывать!
– Не хочешь, твое дело, – рассмеялся Эркки испугу мальчика и больше не настаивал. Остановил коня, усадил обратно в сани, укутал, открыл и протянул баклажку:
– Выпей, чтоб согреться. Но немного, а то пьяный будешь.
Микко глотнул раз, другой, глотнул бы, наверное, и третий, и четвертый, и пятый раз – забыться хотелось, но при Эркки не решался. Все же не выдержал, глотнул еще раз, прежде чем возвратил баклажку. Вскоре потеплело, мышцы расслабились и отошла противная мелкая познабливающая дрожь, которая не покидала его с погреба.
Фамилию свою Эркки вел с конца XVIII века от вологодского крестьянина Ануфрия Маслова. Переселенец Ануфрий был приписан к Петровскому заводу. И не вытерпев тягот непосильных и вечной нужды, а пуще придирок и несправедливости начальства, повел Ануфрий разговоры о том, что неплохо бы сходить в Петербург к матушке-императрице Екатерине «за правдой», поведать ей про все беззакония, творимые на Петровском заводе, и попросить защиты. Про те разговоры прознали в канцелярии завода, и Ануфрию, чтобы избежать ямы и острога, не в столицу ходоком, но в глухие карельские леса беглецом пришлось подаваться. Попросил укрытия в одной, по тем временам достаточно большой, в двенадцать дворов, карельской деревне. Заводские власти попытались его найти и возвратить, но у карел, к кому нет-нет да сбегали от непосильной работы и гнета начальства русские переселенцы, подход к этому был избирательный. Пьяниц, воров, бездельников и дебоширов они возвращали после первой же провинности. И не в отместку, не для того, чтобы позлорадоваться неизбежному наказанию обидчика.