До утра кружили они возле сарая, до утра Микко жег костер и не выпускал из рук гранату, разве на то время, чтобы дров в огонь подкинуть. После этой осады натаскал в сарай оружия.
Минут двадцать через щели, со всех сторон стен, не торопясь и внимательно, осматривал подходы к сараю и прилегающую территорию. Тихо. Спокойно. Никого.
Развел костер. Еще минут десять-пятнадцать осматривался через щели: по-прежнему ли тихо и безлюдно вокруг сарая. Нормуль.
Откинул в углу трухлявую многолетнюю солому, отгреб мусор, поднял доски. Под ними защитного цвета, собранный в мелкий шип, оклеенный внутри толстой темно-синей материей деревянный ящик из-под какого-то военного прибора или оборудования. В ящике длинный и неуклюжий с виду, но не такой уж плохой в бою, финский автомат «суоми», короткий советский карабин образца тридцать восьмого года, немецкий «шмайссер», саперная лопатка в чехле; сверху – его защитница РГД-33 в темно-шаровой осколочной рубашке, пистолет ТТ, тяжелый револьвер системы Наган, немецкий штык, противогазная сумка, а в уголочке солдатская фляжка. Достал из противогазной сумки банку рыбы да банку тушенки, отнес к костру и поставил поближе к огню, разогреть. Отвернул пробку у фляжки, согрел горлышко ладонью, сделал глоток. Передернулся. И от крепости напитка (это был слегка разбавленный водой питьевой спирт), и от температуры – холодный, аж зубы заломило. Отнес и фляжку к костру, пусть подогреется, пить невозможно.
Вернулся к ящику, взял в руки наган. Вытащил патроны. Чистые, не окислились. Вдруг глаза его загорелись, зубы сжались и рот оскалился. Гауптман выскочил из памяти.
– Сволочь! Садист проклятый! Подонок фашистский!
Микко щелкал и щелкал бойком, будто стрелял в гауптмана.
– Вот тебе! Вот! Получи! В морду! В башку твою дурную! Я тебя, гадина, когда-нибудь встречу на узенькой дорожке! Ты у меня еще получишь, сволочь! И не ты один, всем вам, фашистам, могила будет! Живьем вас, гадов, закопаем!
Но тяжек наган для полуголодного мальчишки, быстро оттянул руки и приклонил их к земле, и сил в пальцах не осталось на курок нажимать.
Присел на корточки, наган, не выпуская из рук, положил на землю. И вдруг неожиданно для себя заплакал, горько и громко. Повалился, уткнулся лицом в копешку соломы. Но плач оказался недолгим, выплеснулся, как вода из опрокинутого ведра, а запах соломы, хотя и лежалой, напомнил о поле, о солнышке, о веселом летнем времени.
* * *
Почти каждое лето он уезжал за Псков, к бабушке Ксении, или как ее звали деревенские, к Аксинье. У Миши слова баба и Аксинья слились в одно, и получилась Бабаксинья. Родом она, как сама рассказывала, из Витебской губернии, Городецкого уезда, Езерищенской волости, деревни Килаша, а фамилия в девичестве – Наумович. Белоруска. На большие праздники в церковь ходила со своими односельчанами за сорок верст в псковскую землю, в Невель. Там и познакомилась с Матвеем, единственным сыном зажиточных хозяев. Полюбились они друг другу, и родителям его она, красивая да работящая, приглянулась. Прислали сватов, сыграли свадьбу, и переселилась молодуха Ксения к своему суженому под Невель в деревню Козий Брод, что стояла по обеим берегам небольшой речушки, впадавшей в Ловать. Характера Матвей был твердого, хозяйского, за что платил – работу требовал, но совесть имел и милосердие. Оплошавшим работникам всегда давал возможность промахи свои исправить. А если уж приходилось с кем расставаться, никогда с плеча не рубил и обставлял все так, чтобы человек сам видел – никто, кроме него, в случившемся не виноват. В делах был расчетлив, а рассчитав да прикинув все, заказывал в церкви молебен о даровании успехов в деле начинаемом и проводил рискованные операции. И очень редко промахивался, а по-крупному и вовсе впросак никогда не попадал. Характера был миролюбивого, людей знал хорошо, можно сказать, насквозь видел, что не только давало ему возможность вести дела, но и конфликтов избегать.