Прошептал неожиданно для себя, губы помимо его воли прошептали:
– Боженька…
Отлегло на секундочку и опять страшно стало, но теперь страшно умирать, и опять жить захотелось, до зуда, до звона в груди. Видеть солнышко, кувыркаться в траве, купаться в речке, бегать босиком под теплой летней грозой по мокрой, нежной, удивительно мягкой и приятной для ног, сплетающейся меж пальцев, траве. И мама вспомнилась. В лесу, в летнем сарафане… Нет, не пригрезилась ему мама, а была в лесу, точно была, пришла к нему, чтобы он не замерз, не погиб. Значит, не совсем умирают люди, значит, живут после смерти. А раз так, то и Бог есть по-настоящему, а не только на иконах. И вырезалась из памяти картинка…
Давно это было, он еще в школу не ходил. Теплый день в начале лета, когда зной еще не утомил и тепло радует. В церкви полумрак, прохлада, пахнет ладаном, воском и березовым листом. Троица. Возле икон много березовых букетов, украшенных бумажными цветами и цветками сирени. Миша стоит перед аналоем.
– Правильно крестятся так, – бабушка Ксения берет правую Мишину руку, складывает его пальцы – большой, указательный и средний – в щепотку. – Эти три во имя Святой Троицы, во имя Отца и Сына и Святого Духа, а эти два – прижимает к ладони безымянный и мизинец, – во имя двух сущностей Иисуса Христа, Божественной и человеческой. Теперь накладывай крестное знамение. Сначала на лоб «во Имя Отца», потом на живот – «и Сына», на правое плечо – «и Святого», на левое – «Духа». Руку опускаешь – «Аминь». Теперь приложись к иконе, поцелуй ее.
Миша наклоняется и, ткнувшись носом в стекло киота, целует его. Но Кто был на иконах изображен, уже не помнит. Помнит только цветовые пятна – приглушенный красный и блеклый темно-зеленый.
И сейчас, по внутреннему позыву, которому он не захотел противиться, сложил пальцы, как некогда учила его Бабаксинья, и перекрестился.
– Во Имя Отца и Сына и Святого Духа, – опустил руку. – Аминь.
И отступил страх, и некто черный и страшный, чье присутствие ощущал Миша, удалился, исчез. На душе стало легче.
И, вроде бы совсем не к месту, вспомнил, как осенью сорок первого ночевал в хлеву, в единственном уцелевшем строении в деревне, после того, как она несколько раз перешла из рук в руки. Проснулся от боли. В ногу, в икру, по-бульдожьи вцепилась тощая голодная крыса и пыталась отгрызть кусок мяса. Еле оторвал ее от ноги. Но и оторванная от ноги, она не унималась, царапалась и пыталась хватить его зубами за руки. Не успокоилась, пока не задушил. А место укуса пришлось, раскалив на костре железку, половинку дверной петли, найденную на пепелище, – прижечь.