И компанейский он, очень скучает по людям. Если пробегает где-то по своим котеночкиным делам или бабушка запрет его в сарай «мышей попугать», он, как только увидит снова Микко или бабушку, трется, мурлыкает и мурлычет, просится на руки и не успокоится, пока его не возьмут или, хотя бы, не погладят. И если возьмут, обнимет передними лапками за шею и трется мордочкой о лицо, а потом взбирается на плечи, ложится там воротником или через плечо полотенцем свисает и свои мурлыки поет. А когда совсем уж не до него, не берут на руки, то встанет на задние лапки, обхватит передними ногу под коленом, прижмется щекой к колену, глаза прищурит и мурлычет. Видимо, даже такая малость общения ему в радость и в удовольствие.
Вот и сейчас Репка прыгает ему на руки, тянется по груди, обнимает за щеки пушистыми прохладными лапками и трется пушистой прохладной мордочкой о подбородок, о нос, о губы. Мише щекотно и смешно. Он просыпается от щекотки, вертит головой. Разбудившие его шустрые мышки быстренько, в один писк и шорох, ссыпаются с лица, с груди и укрываются в сене.
* * *
Протер глаза, выбрался из норы. Затолкал сено обратно, вбивая как можно плотнее, чтобы мыши не особенно лезли и осталось его вне стога как можно меньше – люди это сено не для баловства, для дела косили. Из оставшегося сделал жгут, поджег, положил немного снежку в банку, чтоб не подгорало и побольше еды было, разогрел рыбу. Поел, растопил в банке снежку, вымыл руки. И на лице кожа запросила мытья. Это хороший признак. В блокадном Ленинграде так и смотрели: если у человека в ноздрях сажа, на щеках разводы копоти, а руки в грязи, будто в перчатках, – этот человек уже смерти сдался, и дней его жизни осталось вряд ли больше, чем пальцев на руках. Натопил еще банку воды, омыл лицо. Хорошенько вытерся и, плотно застегнувшись, – пурга еще не набрала силу, но уже разыгрывалась всерьез – направился к линии фронта.
По пути спрятал фляжку и в условленном месте оставил нижнюю часть еловой шишки – теперь уже последний контрольный сигнал до перехода линии фронта.
Фронт перешел благополучно по «тропе» недалеко от Белоострова. «Тропа» старая, много раз хоженная, и финские солдаты его знали. Спросили, как тетушки поживают, постращали: «Не ходи туда, а то русский тебя пук-пук, застрелит». Наказали впредь аккуратней с горок кататься, чтоб лба больше не расшибать, да подкормили и с собой дали немножко еды. А на прощанье попросили посмотреть, что и как у русских.
Осенью 1941 года с Мишей казус на этой «тропе» приключился. Прошел туда и обратно, и опять туда. Когда возвращался, стойких морозов еще не было, но заморозки уже прихватывали. И выйдя из лесу неподалеку от Дибунов, оторопел: поляна, по которой он уже трижды прошел, была покрыта инеем, но не сплошь, а в горошек, в шахматном порядке. Мины. А тропинка, по которой ходил он и которую протаривали солдаты укрепрайона в течение, по крайней мере, двух месяцев, произвольно петляла меж горошин, к счастью, не задевая ни одной из них.