– Почему нельзя? Мусульманин, что ли? И мусульмане ходят. У нас, на прежней моей работе в Питере, мастером азербайджанец Мамед работал. Мусульманин, а в Князь-Владимирский собор часто ходил. Молиться, так чтобы со всеми, – я не видел, но свечи о больных, о здравии и о мертвых за упокой всегда ставил. И наверно, все-таки молился. Как-то встретил его, а он говорит: «Пойду в церковь, свечку поставлю, завтра зачет в институте сдавать, помощи попрошу». А как без молитвы помощи попросишь?
– Не мусульманин я. У меня хуже – я Бога обманул.
– Ну да? Разве это возможно?
– А я обманул.
– Как же?
– Вот так. Пообещал, если живым из разведки вернусь, то пойду в церковь и самую большую свечку, на какую только денег хватит, Богу поставлю. И не пошел. То некогда, то настроение неподходящее, то выпил, а выпивши, не пойдешь, то еще что-нибудь помешает. Так откладывал, откладывал, и время ушло, ни разу в церковь не зашел.
– Сходи, когда на магистраль вернешься, есть же в Красноярске церковь.
– Есть, и не одна. Но я время упустил. Обещал, как из разведки вернусь.
– Наверно, время не очень важно. Ты поговори со священником, так, мол, и так. Что-то он посоветует, как тебе из этой ситуации выйти.
– К попу… Что он может сказать? Он такой же человек, как все. Поп за Бога не решает. – Помолчал немного и заключил: – А нет, ничего, я сам как-нибудь. Потом сам с Ним поговорю.
– С кем?
– С Богом. Говорят, на сороковой день после смерти человека, точнее душу человеческую, на суд ведут, за все, что человек в жизни плохого и хорошего сделал, ей на этом суде ответ держать. Тогда уже определяется, где дальше душе быть: в Раю, в аду или еще где. А перед тем, в третий и в девятый день к Богу приводят, вроде как для личного знакомства и для беседы. Вот тогда, в третий или в девятый день, смотря как по обстоятельствам сложится, и поговорю, объясню все, как есть. Поймет, думаю, что не специально я Его тогда в лесу обманул, а так получилось. Где по мальчишеству, где по иной какой причине. А нет, ничего, должен понять, думаю.
Взял с печки кружку, сделал два частых мелких глотка.
– Сахар клади, халву бери. Оленина есть вареная.
– А нет, ничего не надо. Я сладкий чай не люблю. И есть не хочу, днем я редко ем. А на вечер у меня свой суп сварен.
Поморщился. Поднял подол рубашки. Под ней, по середине живота, по голому телу, засаленный до черноты узкий брючный ремень с вытянутой полуовальной пряжкой. Поднял ремень повыше, под ребра, подтянул еще на одну дырку.
– Это от боли в желудке, – объяснил назначение ремня. Помолчал немного, возвратился в прошлое. – Бог меня тогда спас, а вымолила мать. Я так думаю. А нет, не думаю даже, я уверен, что так было. – Глотнул своего чифиру. – Значит, зачем-то мне надо было так прожить. И за свое. А может, и за каких-то своих родичей, что раньше жили, тоже досталось. Я в нашем роду последний мужик остался. У деда Матвея с бабой Аксиньей кроме моей матери никого не было. У деда Якова с бабой Лизой детей кроме отца было еще две дочки, да одна из них маленькой умерла. Наверно, поэтому на меня так много свалилось, надо ж кому-то за род отчитываться. Да и за себя тоже, в разведке да и вообще на войне, хочешь не хочешь, а зла людям много приходится делать.