Когда старика вывозили в кресле из дома, он с высоты площадки перед входом в дом наблюдал, как дети подметают двор, как ходят то в коровник, то в свинарник, занимаясь повседневными делами с такой привычной сноровкой, которая дается только тем людям, которые из поколения в поколение выполняют сельскую работу.
У старика характер был волевой, твердостью и упорством он добился всего, что имел. Он мог пробиться и в городе, сделать карьеру, заведя в Зальцгиттере или в Брауншвейге магазин или два. Мог продолжить учебу, на чем настаивал отец, мог стать содержателем крупных хозяйств или даже конезавода. Но ему нужна была своя ферма, своя земля, дом, где бы он чувствовал себя полновластным хозяином, а на все остальное он смотрел скептически. Он не осуждал Гитлера и его политику, направленную на создание великого Третьего рейха. Но в глубине своей души предполагал, что завоевать весь мир все же не удастся – чем больше империя, тем скорее она треснет. И все же он не думал, что конец приблизится столь скоро: сыновья погибли на фронтах, жена умерла, не вынеся потерь, осталась одна дочь – некрасивая и рано постаревшая, потому что одной управиться на ферме ей не по силам, а мужа она вряд ли найдет, особенно теперь, когда уже и подростки воюют.
Старик сидел в кресле, закрытый пледом, подставляя лицо солнышку и поглядывая то на Федосью, то на детей ее, быстро проходивших по двору то с охапкой дров, то с бидоном молока, то с мусорными ведрами.
«Неужели вот эти замусоленные люди будут править Германией? Ну, не то, чтобы править, для этого у них найдутся другие люди. А вот прибрать к рукам мой хутор они вполне могут. Если выживут. А они живучи.
Впрочем, когда наши будут уходить, они их всех уничтожат. Даже детей. Жалко мне их или нет?»
Старик, несмотря на свою волю, был сентиментален, любил послушать Шуберта, меньше – Моцарта. И сейчас, когда болезнь расслабила его, когда он понял, что его собственный конец жизни недалек, чувства его прорывались внезапно, так, что он не мог справиться с ними и сам удивлялся этому.
В дом за чем-то направлялась Федосья и проходила мимо старика. Она увидела, что лицо его в слезах, блестевших на весеннем солнышке.
Она склонилась над ним и вытерла чистым полотенцем его лицо. Глаза ее оказались близко к старику, и он впервые как следует рассмотрел их. Они были карие, глубокие. В них таилось то, что он не мог сформулировать словами, но что чувствовало его сердце. Он мог лишь сказать самому себе, что это глаза добрые и что они сострадают ему.
– Женщина, – сказал он, – мать.