Аксенову не сиделось на месте. Он взвалил на плечо рюкзак и побрел вдоль забора, с любопытством разглядывая вбитые глубоко в землю толстые бревна. Он ведь ни разу не видел их с этой стороны! Поверху забор был оплетен колючей проволокой, звеневшей под ударами ветра. Через каждые сто метров чернели вышки, накрытые круглыми зонтами, чем-то напоминающие нахохлившихся птиц. Виднелись игрушечные фигурки часовых. На обширной площади, огороженной забором, разместился целый городок. Там были одноэтажные и двухэтажные дома, больница, спортивная площадка и даже небольшой сквер с аккуратно подстриженными деревьями. Снаружи к городку подступала тайга, тянувшаяся до самого горизонта. Стройные, словно по линейке выстроганные сосны почти вплотную прижимались друг к другу. Вдалеке голубели сопки, временами трудно отличимые от облаков. Между деревьями петляла дорога, которая вела на станцию. Даже в самый яркий полдень на дороге было сумрачно. Густые кроны сплетались, образуя сплошную зеленую крышу.
Когда Аксенова привезли сюда, он долго чувствовал себя подавленным. Тайга была слишком величава, ею нельзя было любоваться, как красивым пейзажем. Она угрюмо выжидала, похожая на могучего зверя, раздраженного нашествием пигмеев… Но сегодня тайга ласково улыбалась Аксенову. Так и тянуло войти в густую коричневато-зеленую тень, под стройные сосны.
…Сзади хрустнула ветка. Обернувшись, Аксенов увидел сутулую фигуру с узлом за спиной. Это был Петров. Он, не оглядываясь, шел к лесу. Старую, выцветшую кепку он скомкал в руке. Петров успел далеко отойти от ворот. "Почему он меня не позвал? — подумал Аксенов. — А я-то его ждал!"
Аксенов был слегка раздосадован поведением Петрова и выругал себя за то, что зря потерял время. Ему вспомнилось, как Петров вел себя в лагере. Он сторонился людей. Вернувшись с работы и поужинав, усаживался в безлюдном уголке и словно дремал с открытыми глазами. Если его в это время окликали, он вздрагивал и изумленно озирался, как будто и вправду крепко спал. Заключенные уже привыкли к тому, что Петров — человек со странностями, и не обращали на него внимания. Это, кажется, его вполне устраивало. Он и не нуждался в обществе. Всегда настороженный, колючий, он работал, ел и спал автоматически, как заведенная машина. Молчал, стиснув зубы, целыми днями, месяцами. Впрочем, иногда его тусклые глаза вспыхивали, огромные узловатые кулаки сжимались, плоское, словно утюгом выглаженное лицо становилось злым. Это происходило очень редко, только в тех случаях, когда кто-нибудь пробовал его подразнить. Он свирепо охранял свое одиночество.