Он указал на труп.
- Помоги мне перетащить его в кусты, потом возьму слуг и где-нибудь прикопаем. И двигайся, а не то Арпад уедет слишком далеко.
С сыном и слугой он попрощался коротким:
- Isten veled![30]
Два дня они осторожно пробирались дорогами среди лесов, рощ и деревушек, уцепившись за далекий силуэт Арпада. Падающие листья прилегали к набухшим от сырости ремням, бились о лица, словно волглые бабочки, щекоча и заставляя прикрывать веки. На второй день появилось солнце. Южная осень сделалась красивой: дождливая пора прошла вместе с заморозками, деревья окрасились в золотисто-коричневый цвет. На полях озабоченные селяне готовили землю к оковам снега. Только перед сумерками погода портилась, по небу, словно обезумевшие божьи табуны неслись громадные тучи.
О близости границы на третий день им заранее сообщили две плоские, волнующиеся густым лесом возвышенности с округленными основаниями, словно две груди женщины, лежащей в каплях пота и дышащей измученным счастьем. За ними тянулись горы, издали мертвые и бесцветные, но, чем было к ним ближе, тем более богатые одежды они надевали. В отдаленной скальной котловине клубился ураган, и было видно, что сейчас он сойдет в долину.
Заночевали они на другом конце той же, лежащей неподалеку от приграничного городка деревне, в которой остановился и Арпад. Но когда проснулись, его уже не было. Сыплющая после бури и вздымающаяся с земли сырость проникала холодом, когда, едва успев застегнуться, они скакали в направлении горных вершин, искрящихся белизной. Лесная опушка открыла им вид на котловину. Ее противоположный край занимало типично подгорное, одинокое и отрезанное от большой жизни поселение с чащей остроконечных крыш – замшелый городок, один из тех надвременных символов провинциальной летаргии, где каждая женщина повторяет жизнь матери, бабки и прабабки, ассоциируя счастье с надеждой на богатство и спасение, а грех – с подданством ночным капризам мужчины, что вернулся из дальних контрабандистских походов, зараженный фантазиями гулящих девок.
Доехали туда, когда уже почти что рассвело, когда город, плоский и неподвижный, растянутый до самого перевала, седловина, которого, гле располагался пограничный пост, представляла собой край котловины. На рыночной площади было пусто и холодно. Низкая, зато стройная, будто игла, башня собора направляла взгляд к рваным облакам, которые разгонял ветер с гор. В окнах углового рыночного постоялого двора один за другим стали гаснуть огни. Имре глянул в щелку и тут же отшатнулся. Он кивнул слуге, приказывая ему не привязывать лошадей к коновязи, сам же осмотрелся по двору у конюшни. Выбрал толстое, окованное железом дышло, подтащил его к входной двери, пригибаясь под окнами, и отдал слуге приказ. Повторил дважды, опасаясь того, что глуповатый здоровяк сразу не поймет, когда же спросил: "Понял", в ответ услышал: