- Очень красиво, - произнесла она с надеждой в сердце, не зная, что это еще не конец
- Сказки красивы, - ответил Вильчиньский на это, - вот только в жизни, как правило, супружество – это арена мучений. Сегодня супругов превратили бы в кактусы! Мой дед, глядя на моих родителей, повторял слова Паскаля, что все несчастья мира берутся из неумения двух людей жить в одном помещении...
- Но ведь мы же живем вместе, и нам хорошо... – испуганно шепнула она.
- Потому что мы свободны. Нам хорошо именно потому, что мы не супруги, каждый из нас может уйти, когда пожелает.
- А куда я могла бы уйти? – спросила она так тихо, что он не должен был услышать, но услышал.
- Люди уходят туда, где им лучше, - сказал Вильчиньский, отворачиваясь к стене. – Спи.
Эти он словно бы пронзил ее железом, возбуждая еще больший страх.
Проходили жни, похожие один на другого, словно капли слез, и в их жизни ничего не менялось, только это не приносило ей облегчения – дни считают не только в тюремной камере, когда подсчет уменьшает боль, ибо каждый последующий день приближает нас к счастью. Случилось так, что в течение недели она страдала от самых настоящих мук – когда он неожиданно, не прощаясь, уехал, исчез где-то в бесчувственном мире, что окружал ее. Эта неделя отчаянного одиночества была будто тяжкая болезнь, оставляющая неизгладимый след, словно оспа души.
Тогда Вильчиньский поехал в родной Миров. Сиддхартха Гессе пишет в "Степном волке", что "домой никогда не возвращаются, но там, где сходятся дружественные дороги, весь мир на мгновение кажется домом". Не знаю, правда ли это, наверняка, имеются и такие, которые возвращаются. Во всяком случае, "Алекс", у которого под ногами чаще всего были не дружественные ему дороги, выбрался в родной дом не для того, чтобы проведать семейство, но под воздействием известий, дошедших и до Варшавы, про мировский апокалипсис. Много лет прошло с тех пор, когда он прогнал резаными обломками из мушкетона дровосеков, рубивших "короля Мирова", в последний раз поглядел на прикрытый тенью дуба холмик с крестом, погрозил отцу и сбежал, проклиная про себя свой дом. Теперь же это, а может, какое другое проклятие, сбылось, причем так, что при самой мысли об этом его охватывала дрожь.
Добравшись до места, он увидал пейзаж, близкий тому, который показался глазам Кишша, когда венгр добрался, обходив несколько континентов, к себе домой. За воротами то, что когда-то было – даже после истребления торгующего деревом отца – красивым парком, теперь превратилось в растрепанный хаос, сонный в собственной лени и ошеломлении солнцем, дикий и отвращающий воспоминания, там невозможно было что-либо распознать. Развалины дома походили на мрачную скульптуру, высеченную рукой скупердяя с артистическими способностями, лущились пятнами гари и на фоне неба рисовались культями непереваренных балок, словно скорлупа выброшенного на скалы и постепенно, капля за каплей, распадающегося судна; вплоть до ажурных останков корабля, которые заблудившиеся мореплаватели находят на трассе собственного рейса словно глухое