(в день). Но с теткой, как раз, все было наоборот. Она была из тех бледных и гордых шляхтянок, которые, по распоряжению злой судьбы, никем не тронутые, предавались мечтам и печалились в замкнутой домашней ограде, постепенно становясь набожной ханжой. На лице этой прекрасно сохранившейся, глупой и болтливой женщины, обезумевшей по причине гордыни фантастки, живущей в некоей сказочной стане, настолько физической, что похожей на состояние самого раннего детства, рисовались ненависть и обвинение всему мужскому роду, который оставил ее в возрасте сорока лет девственницей.
Но однажды, когда старый Вильчиньский выехал на три дня по делам, подвыпивший профессор Бальцер ужом проник в комнату тетки Ксаверы и лишил ее девственности, похоже, нескольк разбойным способом, потому что, когда уже дав выход своей похоти, он возвращался к себе, его догоняли спазматические, пробуждающие весь дом вопли женщины, призывающей всех святых и молнии с неба. В последующие дни призывы это делались все более тихими, и казались они, в основном, математика; тот, правда, на святого никак не походил, тем не менее – случилось чудо: тетка помолодела лет на десять и расцвела, чтовно пробудившаяся роза. Вот ведь странно, какие глупости способны изменить ханжу, а ведь изменяют. Старая дева из Мирова, как только Вильчиньский прогнал Бальцера, с которым заелся за какие-то деньги; свою слабость нацелила, по причине отсутствия наличия чего-то более подходящего под рукой, в Дамиана.
Дамиан Вильчиньский, родившийся тогда, когда мать по причине продолжавшейся несколько лет совместной жизни с отцом начала страдать тяжелой болезнью, называемой нервной истерией, был полнейшей физической и психической противоположностью своего брата. В нем ничего не было от волка. У него были черные, прямые и жирные волосы, разделенные строго по средине головы, из которой поглядывали пугливые глазки, вечно готовые отвернуться, и губы, казалось, вечно кривящиеся для плача. Удерживаемый железной рукой отца, у которого выскользнул первородный сын, разговаривал он сдавленным тоном, весьма часто заикаясь или выдавливая из себя едва понятные предложения с чуть ли не болезненным усилием, словно паралитик. Пребывая с ним, нельзя было не испытывать неловкости, в особенности, под влиянием взгляда побитого зверька, потому у него не было ни коллег, ни приятелей. Его ровесники, с которыми можно было познакомиться во время соседских посещений, воскресных месс и ярмарок, сторонились его, сам же он сторонился того, что было их величайшей страстью: охот. Со своими отцами все они охотились так часто, что можно было подумать, будто бы они обязаны это делать, поскольку живут только лишь с охоты. На своих покрытых грязью лошадях они пересекали поля и леса, валились из седла и били шпицрутенами по мордам крестьян, жалующихся на потраву поля или пастбища, а между всеми этими занятиями палили в зверье. Дамиан терпеть не мог ни одной из этих вещей, верхом ездил по принуждению, грохот огнестрельного оружия доводил его до дрожи.