— Вот-вот, ты в теме. Плюс жара под сорок. Лазарет — палатка. Два врача и две медсестры. Открываю глазья на кушеточке и слышу, как они рядышком совещаются: по колено или по самое не балуй. «Отрежем, отрежем Мересьеву ноги»[3]. Потому как гангрена на подходе, да и вообще чего там возиться, все равно помрет. Блин, Тома, не страшно даже было, а обидно до слез. Как, и это все?! Вот так, по-дурацки? Сначала ноги отрежут, а потом все равно умру? И тут входит здоровенный негр, седой, метра два ростом. Это я потом уже узнал, что он там был главным начальником, приехал с инспекцией и случайно задержался. Эндрю Бирс, из Новой Зеландии. Я потом его в сети нашел, написал, поблагодарил. А тогда… ну чего, говорит, дьюд[4], обосрался? Не хочешь без ног? Боишься, бабы любить не будут? Ладно, давай рискнем. Все равно шансов ноль, так какая разница. Только учти, наркоза нет. Будешь орать — отдам вон этим, пусть режут.
Артем снова замолчал надолго, потом рассмеялся — коротко, сухо.
— Не поверишь, Тамара. Это уже вторая вещь, о которой я стараюсь не вспоминать. И которую почему-то рассказываю тебе. Не знаю, почему… В общем, он оперировал сам. Прямо на той кушетке. У нее под клеенкой был поролон. Чтобы не орать, я драл клеенку, крошки поролона забились под ногти так, что потом долго было не вычистить. Он уехал, я остался. Две недели — жара, мухи, боль адская. На меня уже рукой махнули. Но почему-то не сдох. Ко всеобщему удивлению. Потом переправили в госпиталь в Дамаск. Оттуда написал сестре. Я же говорил, что с родителями и братом не общался двенадцать лет. Светка на мою сторону открыто стать побоялась, но по-тихому поддерживала. От нее узнали все, отец поставил на уши кого только мог. Вытащили в Москву, в институт Приорова. Еще три операции сделали, ногу по кусочкам собрали заново. Мать все это время со мной была. Просила прощения, уверяла, что хотела как лучше.
— С ума сойти, — я обхватила его поперек живота. — Если б не шрам, и в голову бы не пришло. Даже не хромаешь.
— Сначала на костылях ходил, потом с палочкой. Физиотерапия, гимнастика. Я же упертый, как баран. И знаешь, что случилось? Понял, что больше не хочу. Не хочу рисковать жизнью. Ради чего? Чтобы кто-то включил телик, посмотрел мой репортаж и забыл о нем через две секунды? Доказывать, что я крут? Кому? Себе? Другим? Отец предложил заняться фондом. Это была реальная возможность сделать что-то полезное. Ну и вот… Иди сюда, Том! Продолжим?
Он резко перекатил меня так, что я оказалась на нем, лицом к лицу. У этого желания, одного на двоих, был совсем другой привкус. Я знала, хотя и не на своем опыте, что смерть и секс в одной связке. Секс — как отрицание смерти. Одного такого воспоминания было достаточно, чтобы вызвать возбуждение — остро пахнущее потом и кровью. Циничное и грубое, исключающее нежность, больше похожее на катарсис. Но сейчас нужно было именно так.