Так поступать нельзя, уверяет нас Деррида, потому что от того, что мы выйдем из игры, мы только повредим слух нашего разума, «запишем» его, закроем извиняющими нас надписями и подписями под новыми обязательствами, думая, что записали что-то важное. Философия ни к чему не обязывает, она все время у кого-то занимает: у искусства, литературы или общественной жизни, но ее расписки – это всегда расписки только в важном.
Говорит он и о переводе: переводчик никогда не имеет права ничего переводить, потому что получившийся текст будет все равно не текстом, не тем, что должно было быть. Но переводчик всегда прав, когда переводит философию, или мыслящую поэзию, потому что он не определяет уже, что должно, а отдает свой долг. Вавилонская башня, которая многими признается за некое единичное событие, за символ, говорящий о том, что войны будут и что люди разбежались по своим квартирам, замышляя друг на друга, для Деррида – лишь приношение былых должников. Строили Вавилонскую башню, пытаясь навсегда покончить с долгами, пытаясь рассчитаться и расквитаться со всеми так, чтобы квитами вышли все, включая небо.
Поэтому мы, переводя, не стираем с лица земли вавилонскую башню, но строим ее на полях своего текста – просто потому, что мы отдаем долг переводимому тексту и пытаемся сделать должной себе живую мысль. Небо при этом не мстит и не возмущается, оно страдает при виде того, что мы делаем с мыслью, даже если у нас самые добрые намерения, страдает от того, что наша мысль так часто ошибается. Но мы остаемся именами собственными на краю языка, записанными в число должников перед друзьями и перед чужими, а язык может развеять наши намерения в прах, заставив мыслить о том, что мы даже не собирались мыслить, и поэтому мыслить это будет для нас чудом.
Пишет Деррида, как поэзия ведет человека от порога к порогу, пока он сам не осознает себя странником. Пока мы не на пороге, мы всегда в открытом месте; непозволительно думать, что мы в городе, мы в голом чистом поле. Но быть на пороге, в начале или в конце пути – это хуже, чем быть при смерти. Смерть, по крайней мере, имеет какие-то слова и образы, а порог имеет только «шибболет», пароль из библейского рассказа, по которому распознают своих и чужих. Но именно перейдя этот порог, произнеся, проартикулировав, прочитав стихотворение до конца – ты снимешь всю проблематику своего и чужого, друга и врага. Для Деррида Пауль Целан, столь же важный для него поэт, сколь Гёльдерлин для Хайдеггера, – всех живущих прижизненный друг. Но не потому, что он дружелюбен в стихе, а потому, что пороговая температура его первой и последней ноты – нота (записка) о том пепле, в который он обратился сам, сочувствуя жертвам Холокоста. Только такое обращение, обращение в пепел, в себя как смертного и позволяет поэту обратиться ко всем нам, окликнуть, воскликнуть и просто побеседовать, скажем, среди полей Ван Гога (образ, важный для Хайдеггера и для Деррида) как образа разделяемого самим искусством безумия и катастрофы.