Европейская классическая философия (Марков) - страница 107

Это противопоставление момента (не)существования отдельных вещей и непрерывности большой любовной истории приводит Яннараса к почти бультмановской критике экзегезы, к деконструкции привычных смыслов. Например, кто такие ангелы, эти странные полубожества, не то ассиро-вавилонские крылатые быки, не то поименованные силы добра, ведшие как символы историю иудеев в правильном направлении? Ангелы – важная часть Писания и Предания, но при этом они не часть повседневного церковного опыта. Значит – они прежде всего искры божественной любви, художественные образы, при этом более реальные, чем сама реальность, которые, рассыпаясь по небосводу умозрений, объясняют любому человеку и реальность бытия, и реальность инобытия.

Такое понимание многих сторон церковного учения как «образно-символического» языка укоренено в греческом барочном понимании «тайносовершительного символа». Но важно не то, как Яннарас представляет себе соотношение разума и воображения, но как он видит грехопадение: как предпочтение естественного (атомарного) бытия сверхъестественному (экстатическому) бытию. Это атомарное бытие – бытие квалифицированного потребителя знания, который может все приспособить к своему пониманию, и при этом ничего не может полюбить по-настоящему. Известный герой не одного романа; но важно, что Яннарас превращается из пересказчика старых интеллектуальных выводов в талантливого поэта всякий раз, как только употребляет простые слова «естественный» и «сверхъестественный»: они лишаются моралистического заряда и превращаются в играющие друг с другом поэмы, способные пропеть друг друга. Естественный – это и атомарный, но это и видящий Другого, и сверхъестественный – экстатический, но при этом и счастливый простотой своего бытия, простотой «энергий», производством «отношения», будущей связи любви. Зло перестает властвовать над миром всякий раз, когда естественное состояние становится зрячим. А спасение наступает тогда, когда сверхъестественное становится любящим – оно, конечно, любящее всегда, но наш опыт не сразу может схватить или проговорить его как любящее.

Женская философия возникла еще в античности и длится до сего дня. Так, считалось, что женой Пифагора была молодая дочь поэта Бронтина, по имени Теано. Бронтин был последователем Орфея, которого почитал как бога и первым стал изображать мироздание как цветной покров над непознаваемой сущностью природы: все множество явлений оказывалось лишь завесой, скрывающей тайну Единства. Различение полов в такой системе тоже оказывалось просто одной из противоположностей в мире, тогда как сущность мужчины и женщины могла быть только одна, так как и сущность мироздания – одна. Пифагор так и считал, что противоположность мужского и женского – это математическая противоположность, создающая пропорцию, а не устойчивое различие свойств и брак нужен для поддержания гармонической пропорции. Конечно, в таком взгляде на вещи мы еще можем усмотреть желание подчинить женщину, употребить ее ради отвлеченной цели, но Пифагор вовсе не считал, что мужчина хоть в чем-то ближе к центру мироздания, чем женщина – счастье брака зависит тогда и от женщины. Не вполне ясно, предпочитала ли Теано занятия поэзией или философией, но очевидно, что для Пифагора она была собеседником, а не хозяйкой. В школе Пифагора все было подчинено строгим ритуалам, строгому этикету, нельзя было породниться с пифагорейцем, не став участником научных занятий этого кружка. Тем более породниться с Пифагором означало стать причастницей того же вдохновения. Их дочь Мия тоже слушала с детства лекции отца и, вероятно, сдавала все испытания не хуже других пифагорейцев.