Уолстонкрафт стоит у истоков великого движения женской эмансипации, имевшего сторонниц, в том числе в нашей стране, например раннесоветская деятельница Александра Коллонтай. Идеи Уолстонкрафт важны в наши дни. Например, у нас часто различия в привычках и умениях между мужчиной и женщиной возводят к древнейшим временам, когда мужчина охотился, а женщина вела хозяйство, и поэтому мужчина бесхозяйственный, а женщина – плохой охотник. Но на самом деле в древнейшие времена кормильцами как раз часто были женщины, потому что охота не так часто была успешной, в отличие от собирательства, а мужчина должен был обустраивать жилище, шалаш, охранять его от диких зверей, змей и насекомых, а значит, быть очень хозяйственным. Если мужчина и сейчас чаще выходит из дома – то только потому, что в свое время мужчины оказались во главе политики, стали чаще встречаться, и поэтому мужчина чувствует себя вправе мало думать о доме. Неравенство мужчин и женщин объяснимо исторически, как и неудачные примеры равенства: например, участие женщин в политике в СССР часто сводилось к простому копированию ими мужских привычек, чем к действительному равенству.
Ханна Арендт (1906–1975) была ученицей Хайдеггера, после прихода нацистов к власти, как и многие, оказавшаяся в эмиграции. В чем-то она в своей политической мысли сходилась с упоминавшимся в предыдущей главе политическим мыслителем Карлом Шмиттом, попытавшимся, наоборот, служить новой власти, а в чем-то расходилась и в конце концов смогла его опровергнуть.
Шмитт поставил важный вопрос политической философии: если гражданское общество способно через парламент осудить за измену любого чиновника, то где здесь то равновесие трех ветвей власти, о котором говорил классический либерализм в лице Локка, Юма или Милля? Получается, что побеждать в политике будет не тот, кто стремится к равновесию и договоренностям, но кто умеет больше всех рисковать и предпринимать самые рискованные решительные действия. Тогда современный парламент ничем не отличается от городской коммуны Ренессанса или даже античного полиса, готового казнить ради безопасности, думая, что хотя бы на время при виде такого зрелища казни желания людей застопорятся или даже взбунтуются против преступления. Шмитт рассуждал как человек нового времени, для которого желания существуют вне понятия славы, просто как заражение, при котором один человек заражает другого своей волей.
Но Ханна Арендт гораздо лучше знала и чувствовала античную философию. Она говорила, что неправильно говорить о коллективной вине в случае античного полиса, но только о коллективном переживании преступления. Преступная казнь, например как казнь Сократа, имела не нравственные последствия, а событийные, действительно, Афинам пришлось очень нехорошо после этого решения. Мы можем сейчас говорить, что решение граждан осудить Сократа было симптомом общего упадка, приведшего и к военному падению Афин, но мы говорим о симптомах, потому что исходим из современного представления о «политическом сознании», способном предвидеть последствия поступков, а если оно этого не делает, то оно заражено преступной политической страстью. В отличие от Шмитта, сводившего право к осуществлению властных полномочий, Арендт понимала, что право – это еще и выбор целого народа, допускать у себя преступления или не допускать. Осудив Сократа, Афины нарушили не распределение полномочий или меру ответственности каждого политического субъекта, Афины нарушили свое собственное право на существование.