Нетрудно заметить, как в риторике венецианского нерушимого согласия, особой прозрачности замыслов, в которой видна вся глубь веков, рождался особый юный дух предприимчивости. Такая энергичная политика состоит не просто в том, чтобы обеспечить цех работой, а себя – очередными материальными сокровищами, но – чтобы создать единый форум, на котором заработанное сразу обернется инвестицией. Венеция соединила старые представления о банковском капитале как о ростовщичестве с новыми образами оборота капитала как экономической стратегической игры; тем самым освободив ранний капитализм от былой рутины выкачивания прибыли, от рабства у тактики, развернув стратегические горизонты.
Трактат кардинала Гаспаро Контарини (1483–1542), современника Лоренцо Лотто, кардинала, пламенного реформатора и блестящего стилиста «О магистратах[3] и устройстве венецианской республики» – одновременно апология торгового государства и созидание его места в истории. Контарини соглашается и с мнениями соотечественников, и с мнениями чужеземцев: да, Венеция удобно расположена, да, она всемирный рынок товаров и услуг, да, ей благоволят все рациональные и иррациональные силы. Но он находит новые слова для привычных институтов: например, совет десяти (едва ли не первый пример европейских спецслужб) оказывается тираноборческим органом, способным нейтрализовать новых Катилин, а дож, глава Венеции, предстает перед всеми прирожденным полководцем, всегда защищавшим запасы города от пиратов.
Поначалу читать такие описания политической реальности неприятно – уж слишком спешно неприглядные дела прикрыты примерами римской доблести. Но после становится видно, что для Контарини администратор в Венеции – это тот, кто умеет защищать не только родные стены и родной очаг, но и благополучие людей, простые человеческие радости. В его труде фраза «Сенат обратил свои помыслы» означает уже не поспешное принятие решений политическим классом, но умение создавать разумные правила игры, некое расписание помыслов, которые можно уже потом уместным образом обратить. Контарини, собираясь описывать тактику, всегда описывал стратегию, поневоле став предшественником таких тактиков-стратегов, удачливых или нет, как Ришельё или Наполеон.
В целом Ренессанс, возрождая античность, возрождал или переизобретал, со своей любовью к зрелищности, тогдашнюю норму публичности. Слово «театр» в поздней античности и в Византии означало не спектакли, а публичные диспуты философов. Общее место этих богословских споров, частое в житиях: ересь обычно опирается на книги, на букву авторитетных источников, а ортодоксия держится на вдохновении, на непосредственном созерцании и изложении истины. Поэтому театр оказывался местом не только еретических ролей, но также – ортодоксальной импровизации. Но интеллектуальную импровизацию, далекую от мелочности грамматиков, как раз поощрял Ренессанс. Ренессанс вводит условную систему «лиц» для определения жанров: разговор с самим собой – это одно (философский жанр); разговор с собеседником – другое, это обсуждение (филологические жанры, т. е. возрожденные античные жанры); а разговор в компании – это третье, это житейские рассказы («Декамерон» Боккаччо). Для Ренессанса и его поэтик важно искусство как дарованное, как открытое позитивное будущее: возрождение забытых жанров – это возрождение представлений и постановок.