Русь моя неоглядная (Чебыкин) - страница 98

Лето 1923 года выдалось урожайным. Рожь стояла густая высокая. Цветка во ржи не увидишь – сплошная стена. Все эти годы сердце Марково томилось и тосковало по родной деревне.

Не вытерпел и отпросился он с командирских курсов в отпуск. Не доезжая до своей станции верст двадцать, Марко слез на полустанке. Хотел нежданно-негаданно заявиться в деревню. Но молва обогнала его.

Вышел Марко на косогор перед деревней. Волнами колыхалась рожь, в небе заливались песней жаворонки. Видит Марко: навстречу бежит девушка. Смотрит он и глазам не верит: Уля бежит навстречу. Потемнело в глазах у Марко, душно ему стало. А девушка подбежала, обхватила его за шею, шепчет:

– Марко, Марушко!

Никак Марко в себя не придет, только и говорит:

– Уля, Улюшка моя!

А она ему:

– Что ты, Марушко? Не Уля я, сестра ее – Наталья.

Сели они на обочину дороги, всплакнули, вспомнили Улю и матушку Марко.

Торопит Наталья:

– Пойдем, Марко, вся деревня ждет тебя у «Маркова сколка».

Марко шел, а в душе его поднималась песня. Радость изнутри вырывалась наружу, что Уля (Наталья) рядом с ним.

Жизнь не возвращается. Но она безвозвратно не уходит. А лучшим повторяется в людях, если борешься за эту лучшую новую жизнь.

Деревушка наша до Великой Отечественной войны была невелика, всего 32 дома, а сейчас ее уже нет. На усадьбах одиноко стояли березки и черемухи. Тридцать два мужика погибли в войну, с каждого двора по человеку. Память стирается о людях, живших полвека назад. Многие не знают своих дедов и прадедов. Это Великая Печаль.

До войны почти все семьи вошли в колхоз. Первые годы было тяжело, но в 1937 году выдался великий урожай. Некуда было ссыпать зерно, полученное за трудодни. Мед бидонами развозили с колхозной пасеки. Мужики начинали строиться: кто дом подрубить кто конюшню или баньку новую сладить. По субботам после баньки в летние вечера все собирались на полянке у «звонка» – саженного куска рельса, подвешенного на березовом суку, звоном которого по утрам собирали народ на разнаряд по работам. Мужики рассаживались на бревнах, закуривали, каждый хвалился своим самосадом. Через полчаса над головами стояло сизое облако дыма, и слышался треск цигарок и надрывный хохот. Рассказывали байки про стариц и про события недели с приукрашиванием и насмешкой.

С запозданием подсаживался Ванька Спирихин – долговязый бледнолицый мужик с серыми тоскливыми глазами, обтрепан, не ухожен, в дырявых штанах и давно не стираной рубахе, с синяками на лице и ссадинами на руках. Звеньевой Васька Макарихин допытывался: «Ну-ка, Иван, расскажи, почто ты каждое утро опаздываешь на работу?» Мужики подначивали: «За бабой спал, перелазил – задержался», – и в таком духе. Иван женился с полгода назад. Невесту привез с другого района, это рядом, за речкой Ольховкой. Девица попалась здоровая, рослая, краснощекая, острая на язык, грудастая, огромные сиськи-каравки выпирали из расстегнутого ворота кофты. В один из вечеров, поматерившись всласть (и в бога и в креста), сказал: «Вам смешно, а мне – горе. С молодухой спасу нет, извела меня всего. Спим мы на печи, тепло, кости хорошо прогревает. Как уложимся, она давай меня ласкать и к грудям прижимать. Как только ей становится хорошо, она изгибается дугой и подбрасывает меня под потолок, а мне ухватиться не за что, и после второго, третьего подбрасывания я слетаю с печи и падаю на приступок. Вот тут-то при падении и ударяюсь то о лестницу, то о брус. В потолок ввернул кольца, но все равно пользы нет». Потом начинают подначивать: «Ты, Иван, вожжами к матице привязывайся на ночь». Иван продолжает: «Она за мной, а я от нее. Вырываюсь…выскакиваю в сени, подпираю жердью двери – и на улицу. После этого конфуза в дом заходить и стыжусь, и побаиваюсь. Отсыпаюсь или на сеновале, или и хлеву. И так каждый день. Я ведь днем на работе шибко устаю, да и ночью плохо высыпаюсь. Мужики, давайте с кем-нибудь поменяемся бабами, готов взять с приплодом, но спокойную».