Лев стоял на краю обрыва, с ужасом глядя в бесконечную пропасть. Далеко внизу деревья казались не больше спичек. Одно неосторожное движение, и он лежал бы сейчас на камнях, окруженный причудливым узором из кровавых брызг. Сердце защемило от мысли о Рае: он не может позволить себе вот так нелепо погибнуть, особенно тогда, когда почти добрался до места! Лев был уверен, что его дочь заперта в стенах этого громадного угрюмого дворца на соседней горе, и у него были на то основания: ведь ему все-таки удалось расшифровать записку. Но как же это было непросто!
Лев вспомнил, как вчера, сидя на набережной с трепещущим от ветра листком в руках, мысленно распахнул дверцу старой кладовки на задворках своей памяти. Он долгие годы предпочитал обходить стороной это укромное место, чтобы не тревожить воспоминания, таящиеся в пыльном мраке, ведь нарочно спрятал их подальше сразу после того, как Вера оставила его, – картины прошлого вызывали невыносимую физическую боль. Теперь Льву необходимо было отыскать одну из этих картин, в которой скрывалась важная подсказка, и он, собравшись с духом, решительно принялся ворошить старый хлам, зная, что этот процесс окажется более болезненным, чем самая изощренная телесная пытка. Наугад вытянув из памяти первый попавшийся фрагмент, он погрузился в воспоминания с таким чувством, будто нырнул в озеро, тихое с виду, но сплошь кишащее опасными зубастыми пираньями.
Это оказалось адски колючее утро, первое после поступка Веры. За окном было холодно и тоскливо. По стеклу стучали острые, как осколки льда, дождевые капли, будто хотели пробить хрупкую преграду, ворваться в дом и наполнить его промозглой слякотью, разрушить атмосферу уюта. Только вряд ли они способны были сделать хуже, чем было сейчас. Октябрьское ненастье, бушевавшее снаружи, меркло в сравнении с неестественным пугающим безмолвием, царящим в квартире. Лев был бы даже рад, если б стекло в окне лопнуло, а вместе с ним разлетелась бы вдребезги и эта невыносимая стылая тишина; чтобы со свистом ворвался ветер, расшвырял повсюду мокрые желто-коричневые листья и заглушил этот беззвучный, сводящий с ума, звон в голове; чтобы возникла необходимость встать, начать шевелиться, что-то делать, отвлечь измученный мозг бытовыми делами и не думать о Вере хотя бы несколько минут. Взять передышку. Но передышки не предвиделось, стекло успешно противостояло натиску стихии, а Лев сидел на смятой, сбитой в комок постели, похожей на истоптанный сугроб, уткнувшись подбородком в колени, обтянутые трикотажными пижамными брюками, и думал. Несметное число «если бы» кружило вокруг него роем омерзительных навозных мух, но все-таки теперь их было гораздо меньше, чем вчера вечером. Он уже прихлопнул немалое число этих назойливых тварей, жужжащих о том, что он один во всем виноват. Чувство вины было едким, как кислота, и неумолимым, как старение: такое будет выжигать душу бесконечно долго – до конца жизни, если от него вовремя не избавиться. Нельзя позволить ему пустить корни глубоко внутрь, иначе будет поздно, и муки совести будут терзать его до гробовой доски.