Сицилийский лимон, бергамот, зеленый мандарин, танжерин, кипарис, базилик, можжевеловые ягоды, тмин, сандаловое дерево, белый мускус, иланг-иланг, пачули, амбра и ваниль. “О д’Адриан”, парфюмер – Анник Гуталь, год выпуска – 1981-й. Пьер Аслан установил аромат в одну секунду. Но… К запаху туалетной воды примешивался еще один аромат, нанесенный совсем недавно. Бергамот, розовый жасмин, опопанакс, ваниль, ирис и плод дерева кумару. Ингредиенты второго Пьер мог перечислить в любом порядке – хоть слева направо, хоть справа налево, хоть по диагонали. Это были духи “Солстис”. Таинственные “Солстис”. Его духи. Созданные его, Пьера Аслана, носом.
Спроси его кто-нибудь, зачем он взял эту шляпу, он бы не ответил. Но он на протяжении уже длительного времени перестал искать объяснение странным поступкам, зачастую приводящим его самого в полное замешательство. Он снова поднес шляпу к носу. Так и есть, тут смешались два аромата: мужской “О д’Адриан” и дамский “Солстис”. “О д’Адриан” глубоко впитался в фетр, тогда как “Солстис” ощущался едва-едва. Пьер Аслан, за последние восемь лет не создавший ровным счетом ничего, оказался в парке Монсо не случайно. Привычка раз в неделю прогуливаться здесь минут по пятнадцать появилась у него лет пять назад. С тех пор, как он начал посещать психоаналитика доктора Фременберга. И все эти пять лет Пьер выбрасывал по 600 франков в неделю – с нулевым результатом. Очередной безмолвный сеанс должен был начаться менее чем через десять минут. Фременберг почти никогда ничего не говорил; убежденный фрейдист, он придерживался установки свободно-плавающего внимания – приема, создающего у пациента впечатление, что его психоаналитик думает о чем-то своем, если не спит.
Сеанс длился уже минут десять. Пьер лежал на зеленом бархатном диване эпохи Наполеона III и, как обычно, неотрывно смотрел на африканского божка в нише слева от окна. Фигурка темного дерева представляла собой мужчину с вытянутым лицом, похожего на персонаж картины Мунка “Крик”; на его ненормально маленьком теле выделялся огромный восставший член. Возможно, впрочем, виновата была тень, отбрасываемая им в свете лампы на стену ниши. Фременберг любил примитивное искусство и собирал статуэтки, идолов и трости. На столе у него стояло с десяток деревянных фигурок, вырезанных представителями народностей, сохранивших пришедшие из глубины веков пугающие магические ритуалы. Современного вида подставки из сияющих стальных трубок или черного плексигласа, на которых они покоились, делали их похожими на боевые трофеи. Пьеру эти предметы, вырванные из привычной среды, всегда казались ужасными. Вернее сказать, не сами предметы, а тот факт, что их выставляли напоказ. В буржуазной обстановке роскошной квартиры османновского дома на улице Рембрандта они волей-неволей обретали черты враждебности. Они были здесь не на месте, мучились от этого и в отместку готовы были навлечь на головы присутствующих тысячи древних проклятий. Его сын Эрик, интересы которого ограничивались скейтбордом и хит-парадом “Топ-50”, назвал бы их чумовыми. “И был бы прав”, – подумал Пьер, когда Фременберг коротко кашлянул, прочищая горло. И в комнате снова повисла тишина.